Наталья встаёт, подходит к громкоговорителю и убирает громкость, обрывая Льва Лещенко за слишком мрачный взгляд на наше будущее:
…Прощай, и ничего не обещай,
И ничего не говори,
А чтоб понять мою печаль
В пустое небо посмотри.
Ты помнишь, плыли в вышине
И вдруг погасли две звезды.
Но лишь теперь понятно мне,
Что это были я и ты…
Воцаряется тишина. Наташка возвращается к столу и садится на свой стул. Какое-то время мы просто молча смотрим друг на друга.
— Кто я такой и чем, по-твоему, занимаюсь? — спрашиваю я. — Ты никогда не расспрашивала.
Это, с одной стороны, прекрасно, но… в общем, что ты обо мне думаешь?
— Ну… — прикусывает она краюшек нижней губы. — Слишком широкий вопрос… Чего я только о тебе не думаю…
— Начни с максимально отдалённых друг от друга суждений, — усмехаюсь я.
— Суждений… — повторяет она, неуверенно дёргая головой. — Это не суждения… М-м… я думаю… я думаю, что ты делаешь то, что… Смотри, где ты работаешь, я, разумеется, знаю. Знаю, чем ты занимаешься официально и неофициально тоже. В неофициальной части я, конечно, знаю не всё, но и того, что вижу с лихвой хватает, чтобы понять, что дело это незаконное. Опять же, все эти машины, дома, деньги… Всё ясно, как день…
Она берёт чашку с чаем и делает глоток.
— С другой стороны, мы, конечно, пользуемся всеми этими благами и ни в чём себе не отказываем, живём, как короли, но я вижу, что всё это… ну, как бы не это твоя цель. Какая она у тебя я не знаю, но я с тобой…
— А вдруг я хочу Родину продать? — хмурюсь я.
— Ты? — улыбается она и уверенно качает головой. — Хотел бы, умотал с Кубы, наверное, или через Ирландию, где там у тебя посадка была… Нет, это точно нет.
— А если я хочу социализм разрушить или партийных боссов поубивать? Некоторых, по крайней мере.
— Знаешь, с тобой хоть в рабство, хоть в капитализм. И, опять же… ты постоянно общаешься с непоследними людьми, с самим Леонидом Ильичом знаком. Встречался несколько раз. У тебя орден и медаль. Значит… значит всё не так уж и плохо. Может, ты агент КГБ, например…
— И МВД тоже, — киваю я. — А ещё таможенной службы.
— Ну, а почему нет? — пожимает она плечами. — И тогда вся эта мелкобуржуазная мишура только для отвода глаз. А может, ты боишься, что когда ты выполнишь задание и все эти блага придётся вернуть, я не смогу этого перенести?
— Сможешь? — прищуриваюсь я.
— Да. Даже не думай, для меня это не главное. Мне с милым и в шалаше рай.
— А вдруг всё это придётся отдать, да ещё и в тюрьму сесть надолго?
Она вздыхает:
— Я вот всё время думаю, Надежде Константиновне что важнее было — идеалы революции или конкретный Владимир Ильич? Если бы он оказался… ну, я не знаю… эсэром или вообще переметнулся бы к белым? Полюбил бы вдруг царя батюшку… Она бы что бросила его в интересах трудового народа? Он, кстати, Ленин то есть, тоже рисковал своей жизнью и жизнью Крупской, но ничего, отважился ведь, женился, не отгонял её от себя…
— Ленин, кстати, в шалаше проживал одно время. Как, интересно, Надя к этому относилась?
Наташка улыбается:
— Неважно, ты же понял.
— Хорошо, что Ты не Крупская.
— Это, как посмотреть…
— Нет-нет, тогда бы у нас было очень мало шансов, ну… — говорю я, делая жест руками, будто леплю воображаемый «снежок».
— А сейчас? — делается она серьёзной. — Как у нас с тобой с шансами? Я ведь хочу не только готовить тебе, стирать и рожать детей. Я хочу идти с тобой плечом к плечу, хочу быть твоим соратником, другом, солдатом и… любовницей, конечно…
Её щёки покрываются румянцем, и она отводит глаза в сторону.
— Всё-таки, как Крупская, значит, — хмыкаю я. — Знать бы ещё, чем эта борьба закончится.
— Если бы все ждали, когда прояснится будущее, то человечество давно бы вымерло из-за такой нерешительности.
Уела.
— А ты, выходит, решительная, да? И неважно за что мы будем бороться? А если меня завтра грохнут?
— Первое. А чем прогнать меня лучше, чем… ну, чем если тебя грохнут? Второе. Если с кем-то из нас что-то случится, значит мы продолжим жить в нашем ребёнке…
Она осекается, заметив, как вытягивается моё лицо.
— Что? — пожимает она плечами и, догадавшись, о чём я подумал, улыбается. — Нет, я не беременна. По крайней мере, никаких признаков нет. А ты испугался.
— Да я только и делаю, что пугаюсь за тебя, — выдыхаю я так, чтобы облегчение не выглядело слишком явным.
И даже не то, чтобы облегчение, просто я пока об этом даже не думал. В теории, конечно, думал, а вот в практической плоскости…
— Так-то ты не из пугливых вроде… — замечает она.
— У всех имеются болевые точки. Для меня — это мои близкие… Скажи, когда ты поняла, что без меня… ну, когда ты меня…
Я запинаюсь…
— Полюбила больше жизни? — усмехается она. — Не знаю… Недавно, наверное… Когда решила стать твоей женой.
— Вообще-то ты не слишком долго раздумывала.
— Ну, ты ведь мне всегда нравился. Ещё маленькие были, а взрослые шутили, мол, жених и невеста. Помнишь?
— Нет, — качаю я головой. — Не помню. То, что было до кирпича, не помню. А в детстве ты верховодила или я?
— Я, вообще-то, — кивает Наташка.
— Выходит, я сильно изменился, да?
— Да…
— И что, ты это не заметила что ли?
— Почему? Конечно заметила. Ты мне и раньше нравился, и то, что был таким спокойным тоже нравилось. Я иногда думала, что ну, типа, а вдруг, да? Вдруг, мы действительно когда-нибудь поженимся? Знаешь, у девочек всякое в голове бывает. Так вот, я думала, что это даже неплохо, что ты такой… спокойный. Так даже лучше… Ну, надёжнее, что ли.
— Что-то я тебя не понимаю…
— Так это же тогда было! Чего ты не понимаешь? А потом бац, и ты меня чмокнул… Это уже вот, после кирпича твоего. В щёчку, что называется. Тут, наверное, я в тебя и влюбилась-то по-настоящему. Смотри-ка, думаю… Егорка-то осмелел как…
— Ты ж меня чуть не съела за эту смелость, — смеюсь я.
— Ну, а ты как хотел, чтобы я сразу того-самого? Я же девочка порядочная, строгих правил. Отец каждый день политинформацию читал. Береги честь смолоду.
Ага. А форму с выдачи. Не слишком-то он преуспел, батя твой…
— Я тогда думала, а вдруг ты тоже того? Ну в меня втюрился, в общем. Поэтому стал хвост распушать, дерзить хулиганам и даже, чего уж раньше точно никогда не бывало, драться. Я разное думала. И плохая компания, и половое созревание, но надеялась, что это, всё-таки, из-за меня. А, на самом деле, это из-за кирпича, да? А может… может это потому, что отец в семью вернулся?
— Но потом-то ты как бы сама уже намекать начала, на более тесные контакты. Причём толсто намекать.
— Ну, а если ты, как балбес, сказал «а» и вдруг заикаться начал. То смотришь, то не замечаешь, а то и вообще с какими-то малолетками…
— Чего я с малолетками?
— Да кто тебя знает, чего ты там с ними делал? Там уже такая тема пошла, что все девки в школе на тебя зыркали.
— Да брось ты…
— Вот тебе и «брось». Конечно, потрепал ты мне нервы, всё сердце в шрамах.
— То есть, куда все, туда и ты? Решила девкам нос утереть?
— Дурак ты, Егор… Я ведь взаправду втрескалась. Ведь ты у меня на глазах из утёнка… не гадкого, конечно, но из ребёнка, которого я опекала и… любила, но по-детски, понимаешь? Короче из утёнка стал таким вот лебедем. Причём, так быстро, моментально, будто бомба взорвалась. И главное, возможно, только ради меня… Я сама не знаю, как это всё произошло и происходит. Это же дух, чувства, высшие материи, ясно? А ты хочешь, чтобы я тебе всё это объяснила простыми, грубыми человеческими словами. Ну просто… меня в тот период мотало из стороны в сторону и эта скорость… внутри меня так быстро всё изменялось…
Мы замолкаем и сидим какое-то время молча.