королю:
– Мы не видим вероятия в этом господарчике Дмитрии, человеке московского происхождения. Но если б он и был истинный, все-таки нам дивно, что предпринято частными силами без согласия сейма ему помогать. Этого не бывало никогда. Это очень дурной пример для Речи Посполитой и Бог знает, к чему он приведет. Король присягнул теперешнему московскому государю не только за себя, но и за нас всех.
Ни одного голоса не раздалось в защиту Дмитрия. Епископ Виленский Война назвал его поход разбойничьим набегом, другие требовали наказать виновников самовольного вторжению в Московское государство.
Решение сейма гласило: «Пускай будут употреблены все возможные усилия для успокоения волнений, вызванных московским господарчиком, чтобы ни Польское королевство, ни великое княжество Литовское не понесли никакого урона со стороны Москвы; и пусть считается предателем тот, кто дерзнет нарушить договоры, заключенные с другими государствами».
Засим сейм разъехался, возложив на короля обязанность следить за выполнением резолюции. Мнишек и Зебжидовский с облегчением вздохнули: значит, все остается по-прежнему. Заставить Сигизмунда выполнить решение сейма было нелегко. Оставалось ждать хороших вестей из Московии.
Поражение Дмитрия и здесь не было окончательным. А в данных обстоятельствах это было почти что победой. Он уже привел в действие скрытые силы истории, действующие помимо воли и разумения человека. Теперь и ему оставалось только ждать. Ждать хороших вестей из Москвы.
XI. Путь свободен
Остатки армии Дмитрий отвел в Путивль, который сделался как бы его временной столицей. Город день ото дня становился все оживленнее благодаря тому, что в него отовсюду стекались ратные люди, готовые служить царевичу, купцы, стремившиеся воспользоваться многолюдством для продажи своих товаров, и просто любопытные.
Первые дни пребывания в Путивле Дмитрий мучился мыслью о том, как согласовать постигшую его под Добрыничами неудачу с покровительством ему небесных сил. Он поделился своими сомнениями с капелланами, и те без труда нашли причину поражения. По их словам, дело было совсем не в запорожцах, а в том, что во время сражения один польский солдат изнасиловал русскую женщину, причем сотворил этот тяжкий грех на глазах у своих товарищей, введя их в соблазн.
– Вот в чем скрыты причины несчастья, – заключили святые отцы. – Преступления людей навлекают гнев Божий, этим и объясняется поражение.
Дмитрий ухватился за это толкование своей неудачи. Он долго возмущался поступком негодяя, но затем вновь заколебался: продолжать ли ему войну или нет? Капелланы отвечали, что ему следует во всем положиться на Господа.
Дмитрий последовал их совету. Он сделался благочестив еще больше прежнего. По его приказанию в Путивль доставили Курскую икону Богоматери. Он вышел ей навстречу, велел обнести ее крестным ходом вокруг городских стен и каждое утро молился перед ней в церкви, говоря окружающим, что отдает себя и свое дело под ее покровительство. В костел, который выстроили в Путивле поляки, на день Благовещения он подарил образ Богородицы в золоченом окладе, украшенном драгоценными камнями, а ко дню Пасхи – богатый покров из персидской ткани.
Его показное благоговение перед римско-католической церковью не уменьшалось. Он строго выполнял все обряды и предписания католической религии и часто по собственному желанию исповедовался Савицкому. С капелланами он находился в наилучших отношениях: ежедневно осведомлялся о их здоровье, заботился об их экипаже и лошадях, дарил им дорогие ткани и образа и оплачивал дорожные расходы.
Однажды он стал примеривать перед зеркалом священническую шапочку о. Лавицкого. Один шляхтич из его свиты заметил:
– Этот головной убор удивительно идет вам, однако вас должна украшать корона.
– Что касается меня, – ответил Дмитрий, – то я не отказываюсь от мысли когда-нибудь впоследствии постричься в монахи. (Эти его слова можно толковать двояко: или так, что он не был пострижен в монахи в России и носил монашеское одеяние самовольно, исключительно в целях своей безопасности, или так, что он выразил желание принять пострижение по католическому обряду; последнее, мне кажется, вернее.)
О соединении церквей он больше не заговаривал, но часто заводил беседу о русском монашестве – и всегда отзывался о нем с глубоким порицанием. По его словам, православные монахи живую веру заменили обрядностью, пустым формализмом; они беспутничают и пренебрегают уставами настолько, что порой не знают имен основателя своей обители или того святого, по чьему уставу живут. Дмитрий говорил об этом с неподдельной горечью и гневом. Однажды он закончил обличение невежества и праздности монахов вопросом, обращенным к иезуитам:
– Что же делать? Как искоренить это зло?
При этих словах русские насторожились; иезуиты, почувствовав всю щекотливость своего положения, отмолчались.
Но гораздо чаще и с большей непринужденностью Дмитрий беседовал о просвещении и науке. Он сравнивал Россию с Польшей, горевал об отсталости и необразованности русских и делился со своим окружением мечтами о том, как сделает своих соотечественников просвещенным народом:
– Когда я с Божьей помощью стану царем, то заведу школы, чтоб у меня по всему государству выучились читать и писать; в Москве университет заложу, как в Кракове; буду посылать своих в чужие земли, а к себе стану принимать умных и знающих иностранцев, чтобы их примером побудить моих русских учить своих детей всяким наукам и искусствам.
Поразительно: почти за столетие до Петра I Дмитрий излагал его любимую мысль о распространении образования в России и предлагал для ее выполнения те же средства, которые впоследствии использовал великий преобразователь! В подтверждение серьезности своих намерений в этой области он даже справлялся у иезуитов о примерной сумме расходов, необходимых для содержания университета.
Что бы мы не думали об искренности Дмитрия в делах религии, нельзя не признать, что мнение о необходимости просвещения в России было его глубоким личным убеждением, сформировавшимся без постороннего влияния, на основании собственного опыта, размышлений и сопоставлений. Сам Дмитрий, несмотря на молодость, обладал здравым и ясным умом, позволявшим ему схватывать самую сущность любого вопроса. Он, без сомнения, был самоучка, недурно знал Библию (особенно Новый Завет) и античных авторов, историю, географию: его речь обычно была украшена историческими примерами и ссылками на классиков; во время похода он постоянно держал у себя на столе карту полушарий, показывал на ней капелланам путь в Индию через Московское государство и, сравнивая его с морским путем через мыс Доброй Надежды, отдавал первому предпочтение. Из языков он хорошо владел польским и знал немного латынь.
Дмитрий сознавал недостаточность и отрывистость своих знаний и жаждал более основательного образования. Однажды в Путивле он позвал к себе иезуитов, и к их изумлению начал говорить в присутствии русских об истинной мудрости и путях к ее достижению. По его словам, государь должен превосходить своих подданных в двух областях: искусстве войны и любви к наукам. Вслед за этим он объявил, что желает заняться изучением наук немедленно, и попросил капелланов быть его учителями. Застигнутые его