Больше не буду, честное слово. Учи меня, учи.
Со словами «больше не буду» вползало что-то линялое, закрывающее его. В фанатичной устремлённости к искренности, единству я всё ещё не была готова к мысли, что близкий человек может оказаться не до конца откровенным и ясным. Требовала, чтоб он не лгал. С чувством опустошённости в сердце опять убегала в глубину сада. И снова, близоруко щурясь, своим неуверенным шагом, протягивая руки вперёд, Эрик шёл меня искать, бормоча: «Боже мой, где же ты?»
«Не каждый может обойтись самим собой, не всякий есть зрелая сущность, – пыталась разобраться я в себе. – Может, в помощи друг другу только и кроется истина и смысл?» Попав в своеобразный плен покаянных обещаний Эрика, я, помимо своего желания, стала чем-то вроде учительницы – надеялась: добьюсь, выучу, изменю. Уповала на то, что «ученик» образумится. На короткое время я переводила дыхание.
Как-то раз, занимаясь в доме уборкой, я услышала скрип калитки. Ни Эрика, ни хозяйки дома не было. Я поспешила выйти. Во дворе стояли четверо мужчин. Стояли странно: не вместе, врозь. На расстоянии двух-трёх метров друг от друга. Словно ловить меня собирались.
– Вам кого?
Они стояли, смотрели на меня и… молчали.
– Что вы хотите? – спросила я ещё раз.
– А вот пришли вас арестовать! – ответил один из них.
От сердца, от мозга отлила кровь. Почти теряя сознание, я прислонилась к косяку. И тогда один из пришедших с холодной усмешкой произнёс:
– А здорово вы испугались! Здорово побледнели! Невиновный так не обомрёт! Хозяйка нам ваша нужна. Где она?
Так «пошутив», четверо мужчин направились к калитке. Тот, кто глумился, обернулся ещё раз:
– Да-а, здо-о-орово вы побледнели. Есть, значит, за вами что-то. Не иначе.
Как тайный грех, изгоняла я из себя этот впаянный с ленинградской поры страх. И вот он! Он – во мне! В тот момент он пробрал меня до смертной тоски. С мамой связь опять прервалась. Я нигде и ни в чём не находила себе места.
* * *
Зима началась в ноябре. Мокрый снег падал хлопьями, сплошной стеной. Мы с Эриком шли в центр города. К забору городского сада был прислонён щит, наполовину залепленный снегом. Виднелись только две крупные буквы: ЯХ. Подойдя вплотную к щиту, я рукавичкой сдвинула слой сыроватого снега. Афиша сообщала: 28 ноября в зале Филармонии состоится концерт В. Н. Яхонтова. Здесь? Во Фрунзе? Ещё и в день его рождения? Невероятно!
У Филармонии мы оказались в тот момент, когда из машины вышел Яхонтов. Едва скользнув взглядом окрест и по мне, он быстро прошагал под колоннаду здания, но тут же рывком обернулся:
– Вы?
– Я, Владимир Николаевич. Познакомьтесь. Мой муж.
Без паузы Яхонтов обратился к Эрику:
– Дайте слово, что оба зайдёте ко мне после концерта. Обещайте. Я должен быть в этом уверен.
Зал был переполнен. У рядов стояли приставные стулья. Публика смешанная: местные, эвакуированные, высланные. В программе – Достоевский, композиция «Настасья Филипповна». Появление на сцене крупного человека, словно бы вытесанного из камня, было встречено аплодисментами. Яхонтов сел в кресло у небольшого столика. В руках «держал» воображаемую книгу.
Когда-то при чтении романа я была захвачена характером князя, теперь же – Настасьей Филипповной. Яхонтов прояснял мощь распоряжавшихся в мире страстей. Мятежная, богатая натура мучилась и мучила, жалела, издевалась, любила, подсекала себя и, словно заговорённая, шла на гибель. Всё, что происходило в тот вечер в филармоническом зале города Фрунзе, было не чем иным, как волшебством. Где я была те три часа? Что со мной происходило? Не знаю. Настасья Филипповна стала личным страданием.
После концерта я поздравила артиста с днём рождения.
– Действительно. Совсем забыл. И как это вы запомнили? – удивился он.
О чём-то мы, наверно, говорили. Но я никак не могла вернуться на землю из страны, которую уже не в первый раз всё открывал и открывал этот человек, удивительный чтец. Во Фрунзе я слышала многие из его программ: Есенина, Маяковского, Пушкина, Шекспира. Своим голосом он творил что-то совсем ещё не бывшее. В вокально-пластическую живопись превращал «Песню о Буревестнике», где голос был заодно с графикой беснующейся стихии. И всё-таки ничто меня так не поразило, ничем я так не была отравлена, как «Настасьей Филипповной» и Юродивым из «Бориса Годунова»:
Месяц светит,
Котёнок плачет,
Юродивый, вставай,
Богу помолися!
. . . .
А у меня копеечка есть.
. . . .
Взяли мою копеечку; обижают Николку!
. . . .
Борис, Борис! Николку дети обижают.
. . . .
Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича…
Читая этот монолог, Яхонтов становился на колени, свешивал голову набок. Голос забирался в беспредельную высь, вползал на странной мелодике в душу, прочерчивал замысловатую кривую и ещё долго не исчезал, почти слышно впадая в тишину. Как можно было исторгнуть из себя такой стон? Такую неизбывную тоску? Что надо было постичь своим талантом?
На следующий день после концерта я делилась впечатлениями с нашими старшими друзьями Анисовыми. Они слушали и загадочно улыбались. Потом сказали, что вечером нас ожидает сюрприз. Сюрпризом был Яхонтов. Александр Николаевич жил по соседству с семьёй Яхонтовых в Нижнем Новгороде. Анисов помнил Яхонтова мальчиком, называл его Володичкой.
Мария Константиновна натушила в духовке целую сковороду нарезанного репчатого лука, поставила это подрумяненное лакомство на круглый стол. Мужчины говорили о положении на фронтах. Яхонтов высказывал соображения относительно «второго фронта». Какое-то время спустя, вспоминая его прогнозы, я поражалась многим его дальновидным предречениям. Если я отлучалась на кухню помочь Марии Константиновне, Владимир Николаевич обращался к Эрику:
– Пусть она не уходит. Когда она рядом, мне светло и тепло.
Яхонтов писал воспоминания о нижегородских ярмарках, читал у Анисовых свои наброски. Тут же, во Фрунзе, находилась и жена Владимира Николаевича – Попова. Иногда я видела, как тихая, всегда погружённая в себя женщина проходит мимо окон Анисовых. Владимир Николаевич о ней никогда не говорил и, кажется, нигде с ней не бывал.
Скоропалительность и безалаберность эвакуации из Москвы 16 октября 1941 года, пережитый в дороге страх, толпы беженцев, которые Владимир Николаевич увидел в пути, как-то перевернули его сознание. Он не уставал рассказывать, как при налётах немецкой авиации они выскакивали из автобуса и бежали через поле к первой попавшейся канаве, чтобы залечь там, спасаясь от бомб. Рассказывал так, будто ждал, что кто-то опровергнет, скажет: «Вам просто не повезло, в тот день всё случайно сбилось. Вообще же порядок есть».