прикладному искусству я находила фотографии предметов, выполненных по эскизам Н. Н. Трусовой: инкрустированные столики и кресла, посуда. Окружающие любопытствовали: «Что вас связывает?» Вместе мы ходили на субботники рыть БЧК – Большой Чуйский канал – и вместе трудились в театральных мастерских. С работы я часто провожала её домой. Среди своих дел думала: «Наверное, она сейчас готовит себе компот… А может, сидит у окна…» Я жалела Наталью Николаевну. Пережитое ею казалось мне непостижимым. И возможно ли, чтобы распахнутое в сад окно, стакан компота составляли конечные радости человеческой жизни? Как в этом случае надо уметь смотреть на звёздный свод? Что нужно ощущать в порции фруктовой жидкости?
С театра началось и знакомство с семьей Анисовых. Александр Николаевич Анисов, один из режиссёров Русской драмы, в прошлом был антрепренёром Нижегородского театра. Его жена Мария Константиновна Бутакова была пианисткой. Разница в возрасте между Анисовыми и нами с Эриком была тридцать пять лет, но я этого не замечала. Очень привязалась к добрым, гостеприимным супругам и полюбила уютные вечерние застолья в их доме. Мария Константиновна дала мне многое из того, чего я ждала от свекрови: теплоту и участие. С замиранием сердца смотрела я все спектакли театра, слушала рассказы Александра Николаевича о репетициях и об актёрах. Ни с чем не сравнимое удовольствие получала от музицирования Марии Константиновны. Музыка всегда приводила меня в согласие с самой собой.
* * *
22 июня 1941 года, открыв в кухню дверь, несмотря на прикрученный в репродукторе звук, я расслышала непривычно напряжённый голос Молотова: «…немецкие войска… вторглись…» И сразу, без раздумий: война?! Всё! Конец! Всё вело к несчастью! Вот оно! Я крикнула Эрика. Он выслушал и так же кратко произнёс:
– Это всё!
Первая мысль – о маме: она с сёстрами должна оказаться здесь. Сию же минуту! Сломя голову я бросилась на почтамт перевести маме деньги на дорогу, телеграфировать: «Немедленно выезжайте». На почте была толчея. Все торопились связаться с родными. А Эрик? Как всё решится с ним?
День, второй… седьмой… Ещё не совсем понятная сила, лавина немецких солдат и техники прогибала западную границу страны. Брест, Минск были уже сданы. Ехала, летела, чеканно наступала чужая армия, затаптывая нашу кичливую угрозу: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!» Популярная предвоенная песня почти буквально повторяла сталинские слова…
В начале июля всех работников театра собрали в зрительном зале, где была установлена чёрная плошка репродуктора. Ждали выступления Сталина. «Товарищи! Граждане! Братья и сёстры! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Он избрал единственно возможную интонацию обращения: всё и все призывались к борьбе, к обороне.
От мамы пришла телеграмма, а затем и письмо: они приедут чуть позже, мама мобилизована на рытьё окопов. С кем оставались в Ленинграде сёстры, из письма понять было нельзя. Надолго ли она мобилизована, тоже было неясно. Вопрос о том, будут ли призывать в армию высланных, также не прояснялся. Зато через две недели после объявления войны в армию призвали Валерия, старшего брата Эрика. На проводах Барбара Ионовна вдруг сорвалась и бросила Эрику:
– Тебе-то что! А вот Валеру берут!
Во Фрунзе стали прибывать эвакуированные. Наша хозяйка взяла к себе квартирантку. На руках, на шее, в ушах у изнеженной женщины висели золотые украшения. Её холёность была вызовом всему, что было участью высланных и тех, кто уже успел пострадать от войны.
В городе я неожиданно увидела того странного поклонника Роксаны – Яворского, с которым она познакомила нашу компанию в Ленинграде. Мы встретились глазами. Он меня узнал, но не поздоровался. И в меня с этого момента, бог весть отчего, вселилось тягостное чувство. Мучило что-то неясное, разъедающее… Тридцатипятилетний мужчина успел эвакуироваться, а мама рыла окопы в прифронтовой зоне.
Мама тем временем написала, что переправлена в другое место. В паническом испуге я мысленно обращалась к её сердцу с заклинанием: «Да скорее же! Скорей! Приезжайте!» Подбиралась так близко к её душе, что вдруг набрела на смутную догадку о чём-то очень её личном: рытьём окопов мама навёрстывала упущенное в бездеятельности последних лет. Я и понимала, и отказывалась понимать оттяжку. В Ленинграде сгорели Бадаевские склады. Наконец пришло письмо, в котором мама извещала, что на днях они выезжают во Фрунзе.
После длительного перерыва стали приходить письма и от друзей. На конвертах стояли штемпели самых неожиданных городов. Лиза писала из Биробиджана, Рая – из Новосибирской области. Обе описывали передряги эвакуации, вагонный быт, нищенское устройство на месте, спрашивали, можно ли перебраться во Фрунзе. Только Нина и моя семья оставались в Ленинграде. Кириллы и Коля Г. были на фронте. О Роксане никто ничего не знал. С фронта пришло письмо от Платона Романовича, полное вопросов обо мне, о маме, о сестрёнках. Он просил писать ему, потому что я для него самый дорогой человек. И тут я впервые поверила, что это так и есть.
При самых различных ведомствах Фрунзе организовывались курсы медицинских сестёр. Эрика пригласили вести такие курсы при Верховном Совете Киргизии.
* * *
Как-то мы с Эриком пошли навестить Барбару Ионовну, засиделись у неё допоздна и в результате остались ночевать. В своей кроватке мирно спала Таточка, старшая дочка Валерия и Лины. Сама Лина легла рядом с младшей. Барбара Ионовна устроилась на диване. Ночь была очень жаркая и лунная, дверь в сад оставили открытой. Звук шпокающих о землю переспевших яблок напоминал летние месяцы в Белоруссии в далёком детстве. В такую благостную ночь война казалась дурным измышлением.
Мы ещё переговаривались друг с другом, как вдруг поблизости затормозила машина. В двери соседнего дома, где тоже жили высланные, застучали. Послышался приказ: «Откройте!» Голоса, шум, перемежающиеся с тишиной рыдания. Что-то падало… Превратившись в слух, мы как пригвождённые сидели на своих постелях, ловили звуки, отлично понимая их значение. Шёл обыск. Извне – война, изнутри – неунявшиеся аресты. Соседа увезли. Наутро стало известно, что ночью арестовали ещё шестерых высланных.
Мы снова стали бояться ночей, тормозящих у дома машин. Страх за Эрика был теперь постоянным. Стоило ему не прийти вовремя с работы, как я уже не сомневалась, что он арестован. Неслась к нему на службу. Если его там не оказывалось, бежала к Барбаре Ионовне или на курсы. Бывало так, что возвращалась ни с чем. Внутри всё стыло: конец! Но он являлся.
– Где ты был, Эрик? Я чуть с ума не сошла.
– На работе.
– Я только что оттуда. Зачем ты снова лжёшь? Объясни наконец: почему и зачем ты лжёшь?
– Глупо, конечно. Прости. Ну, встретил Брагина и Воробцова, зашёл к ним.