— Да…
— Юрий Михайлович, вы шутите, что ли? Это вообще никак не может вам навредить. С такими бумажками…
— Много ты понимаешь! — повышает он голос. — Иди котлеты ешь!
Совестливый. Стыдливый. Нет, я его, конечно подставлять не хочу и попытаюсь эти документы изыскать, но… но если взвесить, что важнее… ну ё-моё… Это вообще фигня какая-то. Даже после упокоения Ильича за это дело ничего не будет. Но это не точно…
Тут я конечно немного упрощаю и обесцениваю, но если взглянуть с высоты моих лет, то честное слово…
— Юрий Михайлович, — говорю я, когда мы садимся за кухонный стол. — Вам даже и делать ничего не нужно будет. Даже и не говорите ничего, просто кивните. Просто кивните и я всё сделаю. Сам всё сделаю. Освобожу вас навеки.
Тем более, что скоро это вообще всё станет неважным. Не сразу, конечно, но станет же…
— О чём это вы говорите? — не понимает Галина.
Муж её разливает по рюмашкам коньячок. Под свежие котлетки.
— Егор, пока ничего не предпринимать. Я ещё думаю.
Ну, думай. Зачем только меня было из постели вытаскивать? Не пойму. И не надумай, смотри, меня в каталажку запихать.
— Егорка, ты по квартире решил что-нибудь? — спрашивает Галина. — Мартик меня уже замучил. Боится, что ты не возьмёшь, а у него время поджимает. Ему уже вот-вот уезжать, чуть ли не завтра. Можно на этой волне цену сбить.
— О чём это вы? — тяжело смотрит на нас Михалыч. — Опять аферы?
— Кушай, Юра, никаких афер. Квартиру Егору присмотрели.
— Смотрите у меня, чтобы без следов!
— Ну сколько можно уже…
Я возвращаюсь в гостиницу, когда спать остаётся часа два. Ну что же, хоть десять минут. Падаю в постель, отрубаюсь и вскоре поднимаюсь, подчиняясь внутренним часам. Почти, как Штирлиц.
Умывание, растяжка и «утро красит нежным светом». Всё это у меня имеется. Иду сразу по намеченной программе. Звоню Наташке. Она уже готова, сидит на чемоданах, ждёт вызова, и я её вызываю. Потом звоню Мартику, поднимая его с постели. Он пугается, но, поняв, что всё хорошо успокаивается и соглашается на время, которое я предлагаю. То есть через час.
После завтрака я мчусь к нему на улицу Готвальда. Галина хотела тоже поехать, но в такую рань я её будить не стал. Квартира производит отличное впечатление. Просто вау-эффект. Четыре комнаты, всё в отличном состоянии, хотя и бардак. Кругом чемоданы, коробки и вещи, брошенные прямо на пол.
Высокие потолки, толстые бронебойные и звуконепроницаемые стены, большие окна, венецианские люстры, паркет и натуральное дерево сервантов, комодов и секретеров, покрытое благородным и древним шеллаком.
— Не обращайте внимание на беспорядок, мы пакуем вещи. Это Роза, моя благоверная. Розочка, смотри, этот мальчик твой племянник по папе.
— Как это, Мартик? — поражается дородная и простоволосая Роза, едва вмещающаяся в махровый халат.
— Как-как! Ты что «Собаку на сене» не смотрела? Я уезжаю в дальний путь, но сердце с вами остаётся! Как он купит квартиру, если он не наш родственник и абсолютно не композитор? Что, твой папа восстанет и будет возражать? Двадцать пять тысяч на дороге не валяются! Да ещё и пересчитанные в доллары.
— Кажется, Март Вольфович, мне снова придётся начинать с пятнадцати, — смеюсь я. — И это, включая мебель и два портрета в античном стиле.
— Такой юный, а уже хищник, — сокрушается Мартик. — Я просто позабыл. Роза, двадцать тысяч тоже деньги. Покажи ему всё как следует, пусть накинет пару тысяч. И Руфочку, Руфочку покажи, вдруг он решит жениться на ней, а не на своей зеленоокой газели.
— Руфочке ещё пятнадцать, Мартик! И она убежала сдавать учебники в библиотеку.
— А куда ему торопиться? Ему самому чуть больше пятнадцати! Проходите, проходите, Егор. Где нам найти такого жениха, как вы, солидного и с состоянием? У вас есть брат?
— Это ваши картины, Март Вольфович?
— Конечно, да, кто бы ещё согласился повесить их на мои стены?
— Мне они нравятся. Вот этот натюрморт просто чудесен.
— Что вы несёте⁈ Это не натюрморт, это же танец маленьких лебедей!
— Что? — смеюсь я.
— Роза, он смеётся, ещё и шутки понимает. Не хотите уехать с нами, молодой человек?
В конце концов он меня раскручивает на двадцать три, но оставляет всю мебель, а она антикварная, старинная и очень красивая. Сюда же входят три больших полотна и будущий портрет Наташки, который он написать, скорее всего, не успеет, но будет должен.
Работает он в соцреализме, но техника очень хорошая. В знак особого расположения и вспыхнувшей любви, он дарит мне две ярких абстракции, которые, всё равно, некуда девать — с собой везти нелепо, а здесь… ну кто их купит.
— Признаюсь, вы заставили меня нервничать. Нам уезжать через несколько дней, а вас след простыл. Поманили, наобещали и исчезли. Я из уважения к вам и отцу Галины отказал всем претендентам, а вы просто испарились.
Он звонит и безжалостно будит Галю и просит немедленно-немедленно-немедленно звонить Бурятову, чтобы тот собирал собрание членов кооператива. Ну, и с ним, собственно тоже нужно поговорить.
— Что⁈ — с жаром выдыхает он в трубку. — Этой жабе я не дам ни копейки… Галина! О… Галина… Ты меня убиваешь…
Поменять деньги тоже не так уж просто. Двадцать тысяч сумма немаленькая, а времени на эти дела совсем почти нет.
— За каждые шестьдесят пять копеечек по доллару, да Егор? — уточняет Мартик.
Я смеюсь:
— Это, Март Вольфович, вам в Государственный банк СССР придётся обратиться, чтобы валюту по такому курсу приобрести. Боюсь, я смогу поменять только рублей по девять. В лучшем случае, по восемь.
— Но это же чистой воды грабёж, Егор! Как вы себе это представляете? Вы хотите понизить сумму в двенадцать раз? Это же всего две тысячи восемьсот семьдесят пять долларов США, если брать по курсу один к восьми. Вместо обещанных тридцати трёх тысяч восьмисот сорока шести. Форменное безобразие.
— Что я могу, дорогой вы мой? В банке у меня связей пока что нет. Я узнаю, по какому курсу возможно произвести обмен либо отдам вам рубли.
— Но что мне делать с рублями в Вене? Мы летим в Вену, а уже оттуда дальше.
— В Штаты?
— Тише! — комично хватается он за голову. — Что вы орёте! Какие Штаты! Конечно, в Израиль! И откуда вы знаете?
— Да что тут знать, многие так делают. Подают заявление на статус беженца и летят из Австрии в Америку, обманывая… ой, простите, манипулируя соответствующими службами сразу трёх стран — СССР, Израиля и США.
— Вы точно еврей, — машет он рукой. — Ладно узнавайте про обмен и будем посмотреть, как говорят у вас в Биробиджане.
Выйдя из Дома композиторов, я еду на работу. Захожу в своё крыло и сразу сталкиваюсь с Новицкой.
— Опять опаздываешь! Ты что никак выспаться не можешь? Ты же не медведь, выпадай из спячки.
— Доброе утро, Ирина Викторовна. Вы просто восхитительно выглядите сегодня. Восхитительно!
— Не подлизывайся. Где ты был вчера? Я тебе весь вечер звонила. По девкам шлялся?
— Нет, — качаю я головой. — Сначала был в КГБ, а потом, можно сказать, в МВД. Давал показания по происшествиям. А ты чего звонила?
— Соскучилась. Во-первых, надо было полку прибить, а, во-вторых, я котлеты сделала, хотела тебя угостить.
Котлеты этой ночью я ел. Вкусно, кстати, Галина готовит. Интересно, как готовит Ирина.
— Ты сама приготовила? Серьёзно?
— Ой, можно подумать… Что ты цепляешься? Какая разница, кто приготовил? Давай, чтобы до обеда со всех участников поездки были отчёты с выводами и предложениями. Котлеты, кстати, ещё остались. Можешь приезжать сегодня.
— А что там за полка-то? Книжная что ли?
— Да, книжная. И у меня сверла нет.
— Сверла или дрели?
— Ни того, ни другого, — пожимает она плечами.
— Понятно.
Я захожу к себе и тут же звонит телефон.
— Физкульт-привет! — здороваюсь я с коллективом.
— Да, одну минуту, — говорит в трубку Яна и протягивает её мне. — Егор, это тебя. Привет.