где было достаточно места и откуда можно было легко уйти через черный ход или даже через крышу, если бы вдруг возникла такая необходимость.
Приходили по одному, иногда по двое, тщательно соблюдая правила конспирации, которым научил их Шломо Нахельман, то есть, смотрели, нет ли за ними слежки, и стучали в дверь или в окно заранее обговоренным стуком. Расходились тоже по одному или по двое, чтобы ничего не заподозрили любопытные соседи. Однажды Шауль Грановицер спросил, хорошо ли они поступают, собираясь в субботу, ведь их встречи – это тоже дело, которое не следует делать в такой святой день, на что Шломо спросил в ответ, кто же для кого создан – суббота для человека или человек для субботы? И добавил, что Всевышний не станет спрашивать нас, как мы соблюдали субботу или постились, но зато обязательно спросит, почему мы не накормили голодного и не напоили жаждущего. Это вызвало легкий скептический шепот среди присутствующих, и заставило Нахельмана добавить к сказанному что-то уже совсем неудобоваримое, а именно – что следует любить ближнего своего, как самого себя и при этом никогда не следует требовать у других своего, а наоборот, быть совершенным, как совершенен Отец наш небесный, – демонстрируя тем самым свое знакомство с Этой Книгой, которую, конечно же, не читал никто из присутствующих, но цитаты из которой вызывали у них смущенные улыбки, пожатие плечами и скептические усмешки, объяснить которые они вряд ли сумели бы сами. Впрочем, во всем остальном жизнь текла как и прежде, размеренно и неторопливо, разнообразя себя мелкими событиями и незначительными происшествиями, и никто, похоже, не подозревал, что ждет их всех в самом близком будущем.
«Сегодня вечером, – писал в своей тетрадочке Голем, – у нас случилась небольшая потасовка между Михаэлом Брянцовером из Кишинева и Натаном Войцеховским из Минска. Этот последний, будучи, кажется, не совсем трезв, вдруг стал уверять всех, что именно он представляет вновь возрожденное колено Иуды, и поэтому все остальные должны слушаться и подчиняться ему, поскольку именно из колена Иуды суждено произойти новому Давиду. В ответ на это наш всегда молчаливый кузнец из Кишинева, ни слова не говоря, толкнул Натана Войцеховского так, что тот отлетел в сторону и ударился спиной о стену, после чего он схватил стоящую возле двери лопату и бросил ее в Михаэля, но, к счастью, не попал, а остальные присутствующие быстро скрутили дерущихся и развели их по разным углам. При этом Михаэль тоже говорил что-то по поводу колена Иудина, из чего стало ясно, что он так же, как и Натан Войцеховский, претендует в дальнейшем занять место Иуды».
«Сегодня, – записывал в свою тетрадочку Голем, – когда Хозяина еще не было, Колинз Руф из Америки сказал собравшимся, что не понимает, зачем вообще нужен Машиах, раз Всемогущий все прекрасно может сделать сам и не нуждается ни в каких помощниках, на что Карл Зонненгоф закричал ему, что если ему это непонятно, то пусть убирается в свою чертову Америку, а не забивает головы настоящих евреев всякой чепухой, после чего, как всегда, началась небольшая драка, а мы с Борзиком растаскивали дерущихся, пока ни пришел Хозяин, который устыдил всех, принимающих участие в драке, сказав, что пьяницы, драчуны и обманщики никогда не войдут в Царствие Небесное, а проведут всю вечность, облизывая своими языками раскаленные сковородки и утопая в собственных слезах, без возможности прощения».
«Вчера поздно вечером, когда мы уже собирались расходиться из цирюльни, – писал Голем, изо всех сил стараясь, чтобы его почерк не выглядел столь ужасным, – пришла жена Орухия Вигилянского и устроила непристойный скандал перед домом Авигдора, требуя, чтобы он вернул ей мужа и его деньги, которые тот скопил на покупку нового одеяла, работая писарем на внутренней почте и, по совместительству, там же – уборщиком мусора. Испугавшись шума, соседей и патрульных, Авигдор укрылся в своей цирюльне, а Орухий Вигилянский бил жену смертным боем, приговаривая при этом: «Вот ужо придет Машиах, так он вам покажет, какие такие деньги бывают! Уж он вас, шлюх, не пожалеет, потому что вы сами никого не жалеете и даже сверх того думаете, что так оно и надо!». Говоря же так, он трепал ее по-всякому и даже повредил ей всю прическу и одежду, так что она могла только визжать и царапаться, что только сердило Орухия. Он бы, пожалуй, еще больше озверел, слыша эти вопли, однако, вышедший на шум Шломо Нахельман, быстро разобравшись в происходящем, сказал Орухию Вигилянскому, чтобы тот немедленно отдал деньги жене, ибо – сказал он, подступая к Орухию, – сказано: наг пришел на эту землю, наг и ушел в нее, а еще сказано – где сокровища ваши, там и сердце ваше или что-то вроде этого. Это произвело на многих большое впечатление, ибо с тем, что написано, совладать никак невозможно. И хотя эти доводы не показались самому Орухию убедительным, он все же отдал жене все деньги, сам же после этого горько заплакал, так что Шломо Нахельману пришлось утешать его всякими словами насчет будущей жизни, в которую не войдут жадные и богатые, а только бедные и готовые поделиться последним, а еще насчет Всемогущего, который видя, как ты не жалеешь ничего для других – умножит и учетверит твой достаток».
«Не знаю, как удавалось ему убеждать этих людей в своей правоте, – заметил однажды рабби Ицхак, когда разговор зашел как-то о Шломо Нахельмане. – Думаю только, что он прибегал здесь к разного рода хитростям. Например, говорил, что связан с какими-нибудь выдающимися людьми вроде семейства Ротшильдов или что он имеет хорошие связи с военной османской администрацией, недовольной властью Абдул-Гамида, так что стоило только немного постараться, как к ним хлынут и потекут и деньги, и помощь. О том, что он претендует на роль Машиаха, знали, конечно, далеко не все, а только те, кого он поставил в известность, тогда как остальные довольствовались тем, что были уверены – их приняли в тайное общество, целью которого является победа над Османским игом и создание в Палестине теократического государства, управляемого – в ожидании Машиаха – Советом Двенадцати колен».
Одну из его бесед (как называл их Теодор Триске), с которой Шломо Нахельман обращался к этому самому Совету Двенадцати колен, можно было бы посчитать образцом того, что именно он пытался довести до сведения всех присутствующих, тем более что эта «беседа» была произнесена совсем незадолго до начала последующих, стремительно развернувшихся трагических событий. Запись эта сохранилась в тетради Голема ибн Насра почти целиком и начиналась словами: «Бог ведет нас туда, куда хочет,