Это уже была не ошибка, это было значительно хуже её – это была глупость никчемного человека, государя России, который сам вёл себя, свою семью, всю Россию к фатальному концу.
После этой сцены, сидя в палатке с Калединым, который, впервые, от горечи, выпил целый стакан водки, Самсонов горько плакал, и всё говорил своему боевому другу, словно пророча:
– Алёша, родной мой, погибель России грядёт. И мы с тобой будем свидетелями невиданной катастрофы – Россию продают.
Если такие христопродавцы во главе войск, это же хуже измены. Они и ведут Россию к гибели.
Горько всхлипнул, размазал такие страшные и противоестественные слёзы на своём крупном лице, и продолжил:
– Попомнишь, Алёша, здесь мы в дерьме окажемся по уши. Алексеев, наместник царя на Дальнем Востоке, не авторитет для Куропаткина, он ему не подчинён. Стессель в Порт-Артуре его ни в грош не ставит.
Макаров, светлая голова, но ничего не успел с флотом предпринять, погиб. Его заместили таким же стесселем, который боится корабли в море вывести, поставил их на прикол.
Поэтому японцы и хозяйничают на море. А зачем тогда флот? Ты погибни в бою, но врагу нанеси урон, перережь его коммуникации.
Умница – Кондратенко, но ходу ему ведь не дают. Он – на вторых ролях. Низкородный малоросс. А то, что умный – это никого не занимает и никому не интересно. И везде – предательство, измена. Нам, вместо снарядов, вагонами иконы шлют. Что это, Алёша?
Посмотришь, эта кампания повлечёт за собой революцию. Возмущения по всей России, потому что мы, кроме как людей гробить, ни на что не способны.
Через двадцать лет этот разговор будет с горечью вспоминать Каледин. Но его друга боевого, Самсонова, уже не будет к этому времени в живых.
Не задержался и конфликт самого Каледина с Ренненкампфом.
Ренненкампф сам прискакал к нему в полк.
– Э… полковник, как старший по званию, приказываю Вам немедленно бросить полк, в конном строю, на ту, вон, сопку. Надо сбить японцев, так как моя бригада не может и голов поднять. Действуйте немедля. Я всю ответственность беру на себя.
Каледин не сдвинулся с места и смотрел на Ренненкампфа, как на пустое место:
– Милостивый государь, – он умышленно опустил уставное обращение, – я Вам не подчинён, и при всём Вашем желании полк на гибель не поведу. Считаю весь дальнейший разговор излишним.
И как не бесновался генерал, как ни топал ногами, Каледин спокойно, даже не замечая его выражения лица, взирал на него, как на тень, и даже не утратил хорошего расположения духа.
Ренненкампф ему этого никогда не забудет. И будучи даже в одном чине и равном положении с Калединым уже через несколько лет, всегда будет выступать, причём, непримиримо, против разумных, лично выстраданных нововведений талантливого военачальника.
Алексей Максимович не думал, что в эти дни судьба сведёт его и ещё с одним из будущих вершителей судеб России.
Вместе с Ренненкампфом, с требованием бросить полк на убой, если уж говорить прямо, в качестве поддержки и для поручений при генерале, к Каледину прибыл армейский подполковник, уже в летах, начинающий полнеть.
Что запомнилось в его облике сразу – это усы. Они были нарочито, кончиками, вздёрнуты вверх, и это придавало лицу подполковника какое-то фальшиво-уродливое выражение. Такие усы через десять лет узнает весь мир – их будут носить, в подавляющем своём большинстве, немецкие офицеры, подражая кайзеру.
Алексей Максимович на него и вовсе не обращал внимания, пока Ренненкампф не назвал того по имени-отчеству, а следующий раз – и по фамилии:
– Будете свидетелем, Антон Иванович, прошу Вас, столь безобразного поведения командира полка. Вот она, где крамола и всякая зараза в армии начинается, когда младшие по чину не выполняют решений старших.
И когда Каледин на эту тираду ответил лишь презрительной улыбкой, Ренненкампф вновь обратился к подполковнику:
– Подполковник Деникин! Прошу Вас составить рапорт по всей форме на имя командующего об отказе полковника Каледина выполнить моё приказание.
На что тот с готовностью согласился.
Хотя любому поручику было видно, что бросать полк на колючую проволоку, под кинжальный пулемётный и артиллерийский огонь, было бы безумием и безответственностью.
Куропаткин, правда – походя, всё же спросил у Каледина через несколько дней:
– Алексей Максимович, голубчик, что там у Вас с Ренненкампфом произошло?
Каледин кратко рассказал о случившемся.
И Куропаткин, честная душа, его предостерёг:
– Алексей Максимович, старайтесь не пересекаться с Ренненкампфом больше.
Человек страшный! мне кажется, что он и приставлен здесь, чтобы писать доносы Государю относительно наших порядков. Ибо я уже три раза ставлю вопрос об освобождении его от занимаемой должности, как совершенно не справляющегося с ней, а ему, без моего на то ведома и представления, ордена приходят.
Каледин подосадовал и прямо высказал Куропаткину своё мнение о том, что будь его воля и полномочия такие, как у командующего, он бы личным приказом выслал Ренненкампфа из района боевых действий – и всё. Не глядя ни на какие последствия.
– Завидую Вам, голубчик, – как-то растерянно произнёс Куропаткин.
– Вы очень много не знаете. И слава Богу! А то мне уже стало казаться, что здесь, на войне, при всех наших неурядицах и беспорядках, – быть значительно легче, нежели при дворе.
Пуля оговора, клеветы завистников – гораздо надёжнее бьёт в цель, нежели натуральная, вражеская, Алексей Максимович.
Я ведь молодым был таким, как и Вы. И в Туркестанских походах, помню, не признавал никаких компромиссов, шёл напролом там, где только чувствовал, что правда за мной.
А вот при дворе – только и смотришь, как кого бы не задеть, так как именно тот, кто более всех заслуживает назидания, а то и наказания – за нерадивость, оказывается чьим-то родственником, патронируется самим Государем или его могущественным окружением.
Тяжело вздохнул и продолжил:
– И, к несчастью, я смирился. А это любую душу коверкает, Алексей Максимович.
Вот и в этой войне – Господи, за что мне такие испытания? Неужели Вы, полковник, думаете, что Куропаткин совсем уж ослабел умом и не знает как выстроить кампанию?
Подошёл к окну, из которого был виден унылый, не русский пейзаж, и заговорил дальше:
– Всё я знаю, Алексей Максимович. И всё понимаю. Это не армия Куропаткина не готова к войне, это Россия, – он от волнения даже понизил громкость голоса до шепота, – не готова к войне.
– У меня от потребного – нет и половины войск. Совершенно не поступают войсковые запасы из глубины страны.
А почему? Кто-то не распорядился?
Нет! Их просто там нет! Нет снарядов, нет даже патронов, а мне присылают, вагонами, иконы. Вот в каком состоянии наша промышленность, наше производство.
И, уже решившись идти до конца, тщился высказать Каледину всё, что тяжёлым грузом лежало на его сердце:
– Определённые круги, Алексей Максимович, силы международного сионизма и масонства, полностью лишили Россию кредитов.
Мы не можем занять ни рубля на развитие промышленности для армии, для войны, а Япония не знает никаких ограничений в этом.
Русские промышленники, русские в том, что являются выходцами из России и ведут своё дело в России, удушают саму Россию, работают на противника, ссужая его кредитами, только представьте себе это, и никто об этом не говорит вообще.
Вновь закурил, жадно затянулся дымом и продолжил:
– Вы видите, что происходит с флотом. Он бездействует. Ему на помощь идёт эскадра Рожественского, а я предчувствую страшную трагедию. Японцы не пропустят её в Порт-Артур. Имея преимущества в скорости своих кораблей и мощи артиллерии, учинят они нам страшное побоище. Думаю, что самое удобное место здесь.
Он подошёл к карте и рукой с сигаретой указал на район акватории вблизи Японии, который скоро заставит говорить о себе весь мир, а тысячи матерей России заголосят в Храмах, поминая своих детей и мужей, братьев, канувших в пучину моря в Цусимском сражении.