как действовал цензурный запрет на изображение в художественных фильмах членов царской семьи и представителей духовенства. Съемки фильма начались только после падения этого запрета по причине революции и проходили в конце 1917-го — начале 1918 года. Во время съемок Протазанов заболел и на некоторое время его подменял на съемочной площадке близкий друг — сценарист, режиссер и актер Александр Волков. Вся творческая сторона на этот раз оставалась жесткой и подробной привилегией постановщика. На долю кинооператоров (их было двое) выпала лишь вспомогательная работа.
По словам очевидцев, это был подлинный шок. Когда зажгли свет, несколько мгновений публика молчала и потом разразилась тем, что называют бурей аплодисментов. Это был своего рода результат десятилетней работы русского кинематографа над фильмом-экранизацией.
«Драма не драма, роман не роман, а сама жизнь, и кто видел эту картину, тот понимает, что это сильнее и драмы, и романа. Ведь искрящегося снега так, как видит его зритель, не нарисует и сам Толстой. Ни одна актриса не будет себя так вести, так искренно перед театральной публикой, как делает это Лисенко перед аппаратом. И на ленте остается более сильная правда, чем бывает на сцене. Радостно глядеть на такой фильм — произведение гениального художника. Тут сила Толстого и сила Мозжухина соединились» (Б. Лазаревский, газета «Кинотворчество», Париж, 1924, № 2).
Не стану скрывать от читателя и негативного отзыва. Из этой «песни» не стоит выбрасывать слов — они тоже по-своему интересны и выразительны. В сентябре 1928 года, когда отмечался юбилей со дня рождения Льва Толстого, было решено показать советскому зрителю шедевр Протазанова и Мозжухина, который сразу после своего создания был вывезен за границу — и пользовался большим успехом как у эмигрантов, так и у зарубежных зрителей.
К тому времени режиссер уже пять лет как жил и работал в России, и вроде как не было никаких причин запрещать знаменитый фильм. Однако ретивые комсомольцы Москвы публично осудили этот показ как пошлую, антисоветскую акцию и потребовали снять фильм с экрана. Насколько я знаю, главными подстрекателями скандала были поклонники уже низвергнутого Троцкого. Они устроили демонстрацию возле кинотеатра — с плакатами и скандалезными криками. В словах они не стеснялись:
«Показывать „Отца Сергия“— это значит заведомо возбуждать интерес к церкви, к религии. Вместо того, чтобы к толстовским дням преподнести нашему зрителю крепкую советскую антирелигиозную фильму, Совкино, точно старьевщик, разрыло кляузную рухлядь, демонстрируя ее при помпезной рекламе исключительно по торгашеским соображениям. Стыдно за Совкино… Полтора часа приходится наблюдать за „переживаньицем“ Мозжухина, напоминающего своей игрой провинциального актера. Убогость постановки низводит картину на нет, делая ее абсолютно никчемной». («Долой с экрана „Отца Сергия“!» — газета «Кино», 1928.)
Разумеется, эту оскорбительную агитку можно было посчитать полным бредом, если бы за ней не стояло довольно-таки многочисленное и влиятельное «лобби» партийных ортодоксов. Тут можно было лишь гадливо поморщиться.
Иное дело, что в творчестве Протазанова нередко случались очень спорные (хотя и серьезные) штрихи — притом никем не навязанные. И теоретически, и практически самовольные. Прежде всего я имею в виду фильм под названием «Голгофа женщины», снятый в Крыму осенью 1919 года. Как раз в это время Крым был, что называется, свободен от большевиков, и фабрика Ермольева стала одним из первых поставщиков антибольшевистских фильмов.
Протазанов сделал их два: один документальный, другой художественный (по частному впечатлению, грандиозный) — именно тот, который я упомянул. Там были заняты лучшие силы ермольевской труппы. Фильм впечатляюще рисовал страдания женской души, у которой большевистская диктатура жестоко отнимала все самое дорогое, самое сокровенное. Картина шла с огромным успехом во всех российских городах, свободных от «большевистского самовластья», а также в некоторых западноевропейских. (Заодно с большим успехом прокатилась и документальная лента.)
Антисоветские картины не привлекали к себе внимание историков — об этих картинах я расскажу чуть позднее. Но опустить эту страницу биографии Протазанова было бы бесчестно. Тем более что талант художника уже в советское время дважды обращался к серьезным — исторически спорным и даже как бы двусмысленным — произведениям: к рассказу Леонида Андреева «Губернатор» (фильм 1927 года «Белый орел») и рассказу Бориса Лавренева «Сорок первый». Об этих обращениях стоит говорить отдельно. Ведь в них проявился (точнее, спрятался) довольно сложный подтекст. Именно этот подтекст выразил полускрытую, трагически-непримиримую трактовку двух героев: царского губернатора у Андреева и поручика Говорухи-Отрока у Лавренева. Мы увидели двух трагических персонажей, возжелавших публично оспорить те преступные и агрессивные ситуации, которые нечаянно — и поначалу отнюдь не смертельно — выпадают на их долю. И Протазанов описал эти обе ситуации тактично — спокойно и напряженно — без малейшей истерики и лишь под самый конец взрывчато.
Но время в стране было еще не совсем волчье. Кусачие рецензенты предпочли не особо возиться с этими фильмами, снятыми (как ни крути) на революционную тему. Не стали особо кусать и маститого режиссера — даже порой хвалили. Тем более что там играли известнейшие артисты — и Качалов, и сам Мейерхольд.
Да и вправду — иронически спрашиваю «охочих», — стоит ли судить знаменитого Леонида Андреева и тем более автора едва ли не гениальной повести «Сорок первый», который, как бы невольно ахнув, растерянно и многозначаще завершил свой рассказ: поручик Говоруха-Отрок слышит грохот погибающей планеты, а автор слагает с себя ответственность за развязку. Истинно трагическую развязку!
…«Отец Сергий», «Пиковая дама» и еще несколько сильных полотен создали Протазанову стойкую репутацию одного из лучших режиссеров дореволюционной — а потом уже и послереволюционной — России. В безумных, гипнотически расширенных глазах Ивана Мозжухина, одного из главных героев этих лент, можно было разглядеть горючую, трагедийно-неотвратимую поступь судьбы — знак тупика человеческой жизни. Тупика и… жертвенной честности.
«Прогрессивная» настойчивость пролетарской критики иногда подверстывала творчество Протазанова к некоему прогрессивному реализму, что и рождало подчас угловатое одобрение: режиссер, мол, хотя и недопонял принципы социалистической культуры, но предвидел их в своем творчестве, отразил и т. д. Передовая марксистская критика учила, что внутри национальной культуры не только существуют, но яростно противоборствуют элементы двух культур. И та же критика долго и оголтело делила эстетику на две непримиримые половины. (До революции об этих половинах никто не ведал.)
По новой марксистской схеме представителями пошлого и безыдейного коммерческого искусства были объявлены почти все дореволюционные режиссеры. От лица искусства упадочного, декадентского и вообще загнивающего выступал изысканный эстет Евгений Бауэр. Главой же реалистического и