уснул. Во сне ему являлись русоволосые девки, нашёптывающие что-то незапоминающееся, где-то вдалеке ходил туда-сюда старец, то и дело выставляя в его сторону указующую руку, и конь изабелловой масти вставал на дыбы. Затем предстала будто его персональная выставка. Огромное помещение уставлено чудесными скульптурами, которых он никогда наяву не производил. Но здесь, во сне он совершенно явно помнил и переживал то время, когда они создавались его вдохновением. Ещё что-то началось, пока не оформленное образами, но его разбудил грохот над люком. Он встал, сокрушённо покачал головой и вылез в сенцы. Там стоял Николошвили, удерживая большую пустую сумку на плече и тоже сокрушённо качал головой. На широкой кисти другой руки у него висела сумка поменьше. По всему полу раскидались всякие пищевые продукты.
– Лукьяновна тебя пожалела, – сказал он, завидев Мирона-Подпольщика, – пусть, говорит, спит хоть сутки, вот меня одного отправила в лавку. А ты и на самом деле проспал почти сутки…
– Угу, – Мирон сочувственно глянул на Николошвили и на следы происшествия, – угу.
У него в голове возникли некие параллели между собственными снами и пищевыми продуктами на полу. Он снял с плеча Николошвили сумку и скоренько стал совать в неё всё бывшее содержимое. Попутно пытался то же самое проделать и со сновидениями. Но они не укладывались в какое-нибудь единое символическое значение. Затем, он попросился войти в горницу-галерею.
– Котомку ценную, что ль, хочешь забрать, сумку-заумку? – полюбопытствовала Татьяна Лукьяновна.
– Ага. Её.
Он почти вкрадчиво подошёл к портрету и пристально в него всмотрелся.
– Что, не насладиться никак, не налюбоваться? – не перестаёт любопытствовать Татьяна Лукьяновна.
– А? – Бывший скульптор, не отводя взгляда от представительного полотна, пронзал своё сознание пережитыми видениями, и его «А» прозвучало вскользь, без всякого значения.
– Ну-ну-ну-ну… ах, да! Ксениюшка! Я не знаю, где лежит эта замечательная котомка. Поищи.
А Мирона подмывала думка поведать о необычном путешествии. Портрет, что ли заставлял его идти на откровенность? Он был уверен, что женщины-то его непременно поймут. Даже готов пригласить их в повторный такой же поход. И он сказал:
– В котомке нет нужды. Я хотел вам рассказать кое о чём.
Постучал в дверь Николошвили. И, не отворяя её, провозгласил:
– Продукты прибыли.
– Расскажешь, поведаешь, поделишься, – как бы кольнула шеф-повар, и устремилась за дверь, готовить еду, – а пока иди со мной, поможешь.
Ксения тоже вызвалась помогать.
Они втроём начали сакральное действо по приготовлению обеда для всей компании. Николошвили поднялся в свою светёлку.
– Ну да, ну да, ну да. Конечно! – говорит Татьяна Лукьяновна. – Мы догадываемся. Да, Ксениюшка? Уже догадались. Ты будешь вещать о твоём таинственном поприще-моприще.
– О нём. Только не столь оно смешное.
– Расскажите, расскажите, – оживилась Ксениюшка, – мне так интересно слушать всякие рассказы.
– А мне-то не очень, – молвила Татьяна Лукьяновна, – рассказ всегда выдумка-фантазия-обманство, хоть и основан, как говорится, на реальных событиях. Хотя, давай, давай, послушаем. Только особо не темни.
Мирон без подготовки, сходу эмоционально повествует женщинам о таинственном походе. О Сусаниной горе, о прозрачном лесе на изумительно гладкой волнистой поверхности, устланной многоэтажным мхом, о будто неземных девицах, о старце. Пытается не упустить ни одной подробности в беседе со старцем. И держит в памяти его портрет, висящий неподалёку.
– А на обратном пути встретился странный тип, да принял меня почему-то за архитектора. Наверное, за того, знакомца Дениса Геннадиевича. Заказ, видите ли, у него имеется. Я предложил ему надгробный камень с эпитафией, – заканчивает он повесть о чудном походе с ноткой усмешки в голосе, и пожимая плечами.
– Прямо-таки надгробный камень? – Ксения фыркнула и захихикала.
– Ну да.
– Оригинально, – сказала Татьяна Лукьяновна, – никому из нас ты такого не предлагал.
– Так никто не просил.
– Мне сделаешь, ладно? Только эпитафия пусть будет жизнеутверждающая.
– Сделаю. Если доживу до твоей кончины. Однако нет в этом никакой уверенности.
– Ладно, ладно, – Ксениюшка замахала обеими пухлыми руками наподобие крыльев, – а знаете, мне тоже захотелось туда.
– Куда туда? На тот свет, что ли? – Татьяна Лукьяновна сделала спину прямой.
– Сусанину гору поглядеть. Лес прозрачный. Старца.
Еда была готова.
– Ну так пошли, – сказал Мирон Ксениюшке, – чего тянуть-то? Быстренько поедим, да в путь. Пока наши мужики тоже учуют еду, пока они поедят да побеседуют, успеем туда-обратно.
– Угу, – Ксения воодушевилась и действительно быстро наелась. Другие едва за ней поспевали.
– И меня возьми, – твёрдо заявила атаманша, проглотив последний кусочек, и немедленно схватила античный посох.
– Только надо будет Бородейку переплыть в том же месте. Иначе ничего не получится, – Мирон дожёвывал еду и указывал направление. Он был почему-то уверенным в том, что именно место переправы является необходимым условием правильного путешествия.
– Веди, как знаешь, – Татьяна Лукьяновна первой покинула избу с невозмутимо решительным видом, и ступила на путь, важно опираясь о посох.
Девушка тоже бодренько вышла. Мирон крякнул, прокашлялся и, скорым шагом обогнав попутчиков уже в начале растительного свода дремучего леса, устремился к заветному месту подле Бородейки. Там он без напряжения внимательности отыскал знакомый камень, весь одетый вековым лишайником, тот самый, поначалу показавшийся ему всеми забытым надгробием, а потом он заподозрил, что это древний указатель пути. Присел возле него, поскольку не был на коне, и эдак стеснительно ощупал шершавую серебристо-зеленоватую поверхность. Поискал надпись глазами и наощупь. Ничего похожего на искусственные углубления на нём не очутилось. Только лишь цвет лишайника кое-где выдавал тёмную вязь наподобие букв. Камень обладал идеальной формой некоего зуба гигантского животного, без единого изъяна, если не считать слегка изогнутую трещинку, едва заметную у самой земли. Мирон поначалу раздосадовался, а затем впал в беглое забытье, выискивая и в нём что-то упущенное. Сомкнул веки, а за ними вертелись выпуклости радужных оболочек, создавая блуждающие бугорки.
– Что, пригляделся ладный камень для высечения на нём твоей гениальной эпитафии? – полюбопытствовала Татьяна Лукьяновна.
– Хм, – бывший ваятель будто очнулся от забытья, открыл глаза, сверкнул ими, даже хихикнул.
– Это знак, – шепнул он, – Тот самый. Знак того, что именно здесь нам надо свернуть налево к реке и преодолеть водное препятствие.
– Ну так идём, идём, чего таиться-то, – атаманша вскинула вверх посох поймала его за нижний конец, перевернула в воздухе, снова взялась за рукоятку, шагнула влево, живо пошла, размеренно и элегантно выбрасывая вперёд худенькую гладкую длань с посохом.
Остальные оказались догоняющими. Когда они почти бегом достигли точно того места, где Мирон на коне прыгал в воду, то долго не думая, все купно форсировали речку вплавь, и выбрались на бережок у подножья Сусаниной горы. Постояли. Одежда освобождалась от воды и быстро высыхала сверху вниз. Ксениюшка на всякий случай глянула в межгрудье.