Авторский рецепт фантазийного и, одновременно, «внесмертного» бытия уже в первых абзацах повести сообщает Николай Вермо. Как помним, пока он двигался в глубину степи, он успел открыть первую причину землетрясений, вулканов и векового переустройства земного шара, «лишь бы занять голову бесперебойной мыслью и отвлечь тоску от сердца». И чем созидаемый в сознании мир грандиознее, тем лучше он защищает от страха смерти. Однако герой все же боится тоски. Отчего? Ведь он участвует в «пролетарском воодушевлении жизни» и скапливает вместе с друзьями посредством творчества и строительства «вещество для той радости, которая стоит в высотах нашей истории»[257].
Ответ дается через столкновение разных способов жизни. Тоска Вермо объясняется при встрече с Умрищевым, читающим книгу об истории царствования Ивана Грозного. Умрищев со своим предостережением «не суйся», по мнению автора, «разумно не хотел соваться в железный самотек истории, где ему непременно будет отхвачена голова». Вермо же не только суется, но летит по гребням волн, спасаясь до поры тем, что перескакивает с одной волны на другую. Однако конец этой эквилибристике уже виден: дальше Америки и дольше, чем на полтора года, Вермо и Босталоевой плыть некуда. А провожают их, что значимо для философского понимания повести, герои, олицетворяющие два противоположных принципа жизни – «Не суйся!» (Умрищев) и «Надо решить вопрос о добыче подземных морей» (Федератовна). Борьба этих начал, похоже, неизбывна, и фантазийность и фанатизм раньше или позже одолеваются варварским невежеством, грубой косностью и тупым безразличием. Не к этому ли, разрушив русскую культуру, пришел к концу своего недолгого века СССР?
Коллизию столкновения способов жизни безудержного мечтателя и вдохновенного представителя «технического большевизма» Вермо, с одной стороны, и вечного бюрократа и врага всего нового Умрищева, с другой, Платонов объясняет своими собственными словами: «Вековечные страсти-страдания происходят оттого, что люди ведут себя малолетним образом и повсюду неустанно суются, нарушая размеры спокойствия». Как дети, люди, подобные Вермо, Босталоевой, Дванову, Копенкину, мечтают разрезать лазером земную твердь, нырнуть в озеро как рыбы, за одну ночь, к утру следующего дня устроить коммунизм. Но они не просто чудаки. Они опасны, потому что убивают тех, кого не могут заразить своими фантазиями и кто не поддается фанатизму. Они «неустанно суются».
Слова о «нарушении размеров спокойствия» могли бы в случае их полноценной расшифровки стоить Платонову того же, чего Мандельштаму стоили стихи о «тараканьих усищах». Поэтому Платонов и прячет их. Так, Умрищев, инспектируя гурт, дает сопровождающему указание: «Сорвать былинку на пешеходной тропинке, а то бьет по ногам и мешает сосредоточиться». Сопровождающий наклонился было, чтобы сразу уничтожить былинку, но Умрищев остановил его: «Ты сразу в дело не суйся, – ты сначала запиши его, а потом изучи: я же говорю принципиально – не только про эту былинку, а вообще про все былинки в мире». Верно. Умрищев говорит о принципе жизни.
Платоновская мысль о «нарушении размеров спокойствия» и предостережение «не суйся, а сначала изучи» могут показаться абсурдными, будучи рассмотрены в связи с конкретным предметом. Но ведь дело не в предмете, а в отвергнутом большевиками способе жить. И если подумать об этих словах в связи с творчеством писателя, то они будут звучать по-другому. Обращу внимание на следующее: Платонов очень мало пишет о страданиях человека до Октября, в то время как послеоктябрьская жизнь изображается им панорамно и как непрерывно длящийся ужас, как царство смерти, укоренившееся, в том числе и по причине «нетерпеливости» и «малолетнего поведения» творцов нового мира.
Фантазийность в сочетании с нетерпеливостью малолетства и фанатизмом – одна из глубинных черт большевизма. Идеи такого рода носились в воздухе. Вот как о коммунистической хозяйственной системе писал уже упоминавшийся Е. Преображенский: постепенно социализм создаст возможность для проявления некапиталистических стимулов деятельности человека – появится более совершенная техника, будет производиться больший и лучший продукт, возрастет досуг, все будут «втянуты в культуру». «Миллионы глаз будут устремлены на то, нельзя ли где-нибудь что-нибудь улучшить…»[258] Сравним: директор совхоза Умрищев, излагая свое видение усовершенствования организации производства, говорит: «Пора, товарищи, социализм сделать не суетой, а заботой миллионов». Платонов, активно интересовавшийся в двадцатые годы теорией большевизма, не исключено, был знаком с трудом Преображенского, равно как и с неоднократно переиздававшейся в 1920-х гг. книгой Бухарина и Преображенского «Азбука коммунизма», наполненной идеями такого рода.
О большевистской нетерпеливости уже в октябре 1921 г., в начале НЭПа, осторожно и расплывчато писал архитектор нового строя: «Переход к “коммунизму” очень часто (и по военным соображениям; и по почти абсолютной нищете; и по ошибке, по ряду ошибок) был сделан без промежуточных ступеней социализма»[259]. И еще: «О наших задачах экономического строительства мы говорили тогда гораздо осторожнее и осмотрительнее, чем поступали во вторую половину 1918 года и в течение всего 1919 и всего 1920 годов»[260]. Призывы к расстрелам, заключениям в концентрационные лагеря и к гражданской войне – «осмотрительность и осторожность».
В столкновении взаимоисключающих типов жизни и преобразования действительности Платонов прячет свою позицию за многими смысловыми слоями. Первый – на поверхности: власть опирается на большинство, ценит его ум и любит его. Второй – изображение этого большинства. В «Котловане», «Чевенгуре» или в «Ювенильном море» говорить об уме большинства и, тем более, о любви к нему со стороны власти не приходится. Вспомним полуживых землекопов, «молчаливую босоту», толпы «прочих», забитых киргизов. Третий смысловой слой – существо выдвигаемых властью задач. Общепролетарский дом, коммуна, революционный заповедник, ничего не производящий и питающийся самосевом Чевенгур, фабрика мяса на «ветряном отоплении». И везде – уничтожение того, что называется «нормальной мещанской работой», и тех, кто ею занят. И, наконец, четвертый смысл – фантазийность и фанатизм «новых» людей: от инженера Прушевского до Вермо. И, само собой разумеется, параллельно с выстраиванием смыслов, Платонов вплотную приближается к смыслу Октября и к его творцу.
Фантазийность, как и фанатизм, вещь заразительная, легко передаваемая от человека к человеку, в особенности если к ней применить «теоретическую диалектику» – главное философское оружие большевиков. Это, к примеру, демонстрирует Умрищев, назначенный председателем колхоза. Так, когда к нему является кооперативный работник Священный с известием, что у него в кооперативе прошлогодние моченые яблоки стали солеными, как огурцы, а морковь приобрела горечь, следует ответ: «Это прекрасно! – радостно констатировал Умрищев. – Это диалектика природы, товарищ Священный: ты продавай теперь яблоки, как огурцы, а морковь, как редьку!»
Разыгравшаяся далее сцена – один из ярких примеров платоновской смеси политической сатиры, авторского сарказма, гротеска и ужаса. Умрищев просит у Священного пищу, вспомнив, что «мысль есть материалистический факт». Священный дает ему отрезанный и копченый «бычий член размножения». Умрищев, «начитавшись физико-математических наук, ничем теперь не брезговал, поскольку все на свете состоит из электронов, и съел ту колбасу». К диалектике «массы и личности» после убийства Священного погонщиком вентиляторного вола подключается революционная старушка Федератовна: «Ты зачем, поганец, человека убил? – что ты, вся Советская власть, что ли, что чуждыми классами распоряжаешься?»
Давая волю сарказму, Платонов предельно серьезен. Он, например, формулирует то, что можно считать существом большевизма. «Вермо понял, насколько мог, столпов революции: их мысль – это большевистский расчет на максимального героического человека масс, приведенного в героизм историческим бедствием, на человека, который истощенной рукой задушил вооруженную буржуазию в семнадцатом году и теперь творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для него из своего тела».
К финалу повести фантазийность естественным образом сходит на нет. Корабль с Вермо и Босталоевой «уплыл в водяные пространства земли», а читатель остался в компании Умрищева и Федератовны. Все вернулось на круги своя. И тему ювенильного моря, как и обещание Прошки вновь привести утонувшего Сашу, можно считать началом новой старой истории.
* * *
Полнота рассмотрения философских категорий смерти и свободы в ткани художественного произведения требует всестороннего их соотнесения с их естественными оппозициями – жизнью и рабством. Этого у Андрея Платонова нет. Однако это не недостаток. Надо понять, что писатель создает ситуацию особого прецедента. Он рассматривает «живое мертвое» и смерть как несвободу. Предмет объединяет в себе оба начала, тем самым снимая вопрос об их естественной оппозиции. И с этим читателю приходится мириться, еще глубже задумываясь над тем, чем было до конца не изжитое и поныне время большевиков.