Читать интересную книгу Пути России. Новый старый порядок – вечное возвращение? Сборник статей. Том XХI - Сборник статей

А вот один из платоновских мужиков. Говорит он с большой натугой – «то ли он утомился или же умирал по мелким частям на ходу жизни». В разговоре обнаруживается, что классовая борьба зашла столь далеко, что гробы занимают центральное место в жизни крестьян. «У нас каждый и живет оттого, что гроб свой имеет: он нам теперь целое хозяйство! Мы те гробы облеживали, как в пещеру зарыть» – смерть, стало быть, не только вытесняет жизнь, а стала ее условием.

Чиклин оставил два небольших гроба, предназначавшиеся для крестьянских ребят, Насте: «в одном гробу сделал ей постель на будущее время, когда она станет спать без его живота, а другой подарил ей для игрушек и всякого детского хозяйства: пусть она тоже имеет свой красный уголок» – будущее Насти – в смерти.

От страницы к странице авторский анализ смерти ширится, переходит в сарказм. Вот Козлов, став начальником, прекращает изъяснения в любви одной дамы стихами:

Где раньше стол был яств,Теперь там гроб стоит!

Отправленные в деревню для проведения раскулачивания Сафронов и Козлов убиты, и теперь «политические трупы» надлежит сторожить от «зажиточного бесчестья».

Продолжая развивать идею живых мертвецов, которые ничем не отличаются один от другого, Платонов в эпизоде с мертвыми телами находит способ это подчеркнуть. Вначале Чиклин ложится спать между трупами, «…потому что мертвые – это тоже люди», а потом рассуждает вслух: «Ты кончился, Сафронов! Ну и что ж? Все равно я ведь остался, буду теперь как ты… ты вполне можешь не существовать…

– А ты, Козлов, тоже не заботься жить. Я сам себя забуду, но тебя начну иметь постоянно. Всю твою погибшую жизнь, все твои задачи спрячу в себя и не брошу их никуда, так что ты считай себя живым».

«Встреченная» активистом смерть в лице убитых Сафронова и Козлова тут же утилизуется им в «похоронное шествие», которое поможет массам почувствовать «торжественность смерти во время развивающегося светлого момента обобществления имущества». И снова Платонов не удерживается от сарказма: обнаруживается, что мертвых на столе стало уже четверо. Активист поясняет Чиклину, что третьего он убил на всякий случай, а последний мертвец – доброволец, «лично умерший» от вида «организованного движения» масс в колхоз.

По улицам деревни бродят массы, а над ними встает вечерняя желтая заря, похожая на «свет погребения». В одной избе Чиклин видит лежащего в гробу мужика, силящегося добровольно умереть, а в разрушенной церкви поп признается Чиклину, что ему «жить бесполезно», потому как он остался без Бога, а Бог без человека. И тут следующий шаг – смерть.

Значительную часть финала повести составляет подготовка и сплав на плоту в океан «кулака как класса». В подготовку входит не только изготовление плота, но и уничтожение всего живого, что сопутствовало крестьянину в жизни прежде. Так, старый пахарь Крестинин «целовал молодые деревья в своем саду и с корнем сокрушал их прочь из почвы», а безубыточные мужики убивают голодом лошадей, «чтоб обобществиться лишь одним своим телом, а животных не вести за собою в скорбь».

Одно из самых сильных мест в повести, посвященных теме смерти, о том, как умирает лошадь. Хозяин двора «взял клок сена из угла и поднес лошади ко рту. Глазные места у кобылы стали темными, она уже смежила последнее зрение, но еще чуяла запах травы, потому что ноздри ее шевельнулись и рот распался надвое, хотя жевать не мог. Жизнь ее уменьшалась все дальше, сумев дважды возвратиться – на боль и еду. Затем ноздри ее уже не повелись от сена, и две новые собаки равнодушно отъедали ногу позади, но жизнь лошади еще была цела – она лишь бледнела в дальней нищете, делилась все более мелко и не могла утомиться».

Когда кулаки сплавлены в океан, наступает черед умирать для других героев. Вслед за убитыми Сафроновым и Козловым даже активист «должен быть немедленно изъят из руководства навсегда». Чиклин его убивает. Следом умирает Настя. Колхозники пришли к землекопам и «работали с таким усердием жизни, будто хотели спастись навеки в пропасти котлована». Жачев, потерявший после смерти Насти веру в будущее, уползает, чтобы на прощание убить товарища Пашкина. Более на котлован он уже никогда не возвращается. Последней фигурой, возникающей в финале повести, оказывается Мишка-молотобоец: Чиклин дал ему прикоснуться к Насте на прощание. Смерть, кажется, забрала всех, кого могла.

В «Котловане» прошлое, настоящее и будущее героев никак не связано с жизнью, а, напротив, обусловлено смертью. Автор не видит в жизни героев чего-либо, что ориентирует их на жизнь. Так, когда в бараке землекопов установили радиорупор, «чтобы во время отдыха каждый мог приобретать смысл классовой жизни из трубы», Жачеву и наравне с ним Вощеву «становилось беспричинно стыдно против говорящего и наставляющего, а только все более ощущался личный позор. Иногда Жачев не мог стерпеть своего угнетенного отчаяния души, и он кричал среди шума сознания, льющегося из рупора:

– Остановите этот звук! Дайте мне ответить на него!..»

Образом репродуктора, назначение которого – информацией связать воедино разрозненных людей – Платонов еще раз подчеркивает их крайнюю разобщенность. Власть предлагает землекопам для единения то, что не только не объединяет их, но отчего им, напротив, становится «стыдно». Единения, в чем проявляет себя жизнь, нет ни теперь, ни в будущем. Герои Платонова почти ни в чем друг другу не сочувствуют, не сопереживают, ничем живым не соединены. Они существуют рядом, но по отдельности, даже когда двигаются гуськом или параллельно. А когда они объединены, то это происходит так, как, например, у крестьян, волокущих караван связанных гробов. Объединяет только смерть.

Смерть ждет героев в будущем. Так, Прушевский, глядя на девочку, сожалеет, «что этому существу, наполненному, точно морозом, свежей жизнью, надлежит мучиться сложнее и дольше его». Активист призывает колхоз «к социалистическому порядку, ибо все равно дальнейшее будет плохо». А Вощев говорит Насте: «…Трудись и трудись, а когда дотрудишься до конца, когда узнаешь все, то уморишься и помрешь. Не расти, девочка, затоскуешь!»

И как бы в обоснование господствующего положения и бытия смерти – неожиданно прорезающийся авторский голос. Вощев отошел в сторону от землекопов и девочки и прилег полежать, «довольный, что он больше не участник безумных обстоятельств…Устало длилось терпение на свете, точно все живущее находилось где-то посредине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление».

Смерть везде, во всех и во всем. Она настолько всеобъемлюща, что мысль о свободе не возникает. Прав был в своих впечатлениях Иосиф Бродский, когда говорил, что сюрреализм Платонова есть «форма философского бешенства, продукт психологии тупика». Как отметил однажды автор «Котлована»: народ жить хотел; но жить было нельзя. «Котлован» – квинтэссенция смертного мироощущения его автора, выраженного в сочувствующей сатире, переходящей в сарказм.

Свобода – с народом или вопреки ему

За редким исключением философствующая классическая литература ХIХ в. не мыслила свободу, в том числе свободу личности, помимо народа или вне него. Исключений немного. Среди них М. Лермонтов, М. Салтыков-Щедрин и Н. Лесков. Остальные в той или иной мере склонялись к «народопоклонству» или даже проповедовали его, как Ф. Достоевский и Л. Толстой. Только ХХ век, в котором Х. Ортега-и-Гассет увидел в Европе «восстание масс», а в России спровоцированные большевиками низы и вовсе поставили страну вверх дном, заставил пишущих несколько поумерить пыл изъявлений своей любви к народу.

В Советской стране со свободой и вовсе было покончено. Большевизм, по свидетельству философа Федора Степуна, создал в стране невиданную в истории «фабрику единообразных человеков». Послушаем: «Очевидно, государственный деспотизм не так страшен своими политическими запретами, как своими культурно-педагогическими заданиями, своими замыслами о новом человеке и новом человечестве»[250]. В переделке народа замысел удался. Народ снова впрягся в привычное за столетия рабское ярмо. От этой реальности уворачивался все прекрасно понимавший Михаил Шолохов. Ее благословил купленный властью Максим Горький. Это видели, но с этим не могли смириться Осип Мандельштам и Андрей Платонов.

В конце 1933 г., до того приглушенная, мандельштамовская позиция неприятия Октября становится действием. Стихами о Сталине поэт «бросает вызов миру», вступает в «беспримерный поединок со своим временем», «сам себе подписывая смертный приговор»[251].

Платонов, размышляя над вопросом, что такое новая Советская страна, находит свой «атом» – то, что пребывает во всем. К его ужасу, этим первоосновным и вездесущим оказалась убившая свободу смерть. И она же связала воедино недавнюю историю страны, ее настоящее и будущее. Напомню, что сам Андрей Платонов в статье «Коммунизм в сердце человека», опубликованной в 1922 г., рассматривал смерть (физическое уничтожение буржуев) как единственно необходимый и неизбежный способ уничтожения все еще живущего прошлого, условие строительства нового общества, т. е. будущего. Он писал: «Пролетарий не должен бояться стать убийцей и преступником и должен обрести в себе силу к этому. Без зла и преступления ни к чему в мире не дойдешь и умножишь зло, если сам не решишься сделать зло разом за всех и этим кончить его»[252].