Читать интересную книгу Пути России. Новый старый порядок – вечное возвращение? Сборник статей. Том XХI - Сборник статей

Проблема не в том, каковы фундаментальные права и как фундаментальные права разделяют область возможного управления и область фундаментальной свободы. Линия раздела, пишет Фуко, проходит между agenda и non agenda, тем, что нужно сделать, и тем, чего делать не нужно. Удивительно, кстати, как подходит анализ власти, сделанный Фуко относительно монархий XVIII в., к нынешней российской действительности, где критика правительственных интересов состоит и в том, чтобы управлять не слишком много[238]. «Мудрость государя», позволявшая говорить «я слишком хорошо знаю свои собственные пределы, чтобы не умерять свою собственную власть, чтобы не уважать права моего подданного», теперь составляет фундамент отношений между правом и практикой управления[239]. Отсюда возникают две концепции закона: 1) закон как выражение воли, коллективной воли, проявляющейся в разделении прав на те, которыми индивиды согласны поступиться, и те, которые они хотят сохранить, и 2) закон как результат сделки, которая отделяет сферу вмешательства государственной власти от сферы независимости индивидов. Это, как считает Фуко, приводит нас к различию между юридической концепцией свободы и свободой как осуществлением «целой серии практик, таких как фискальные налоги, таможенные тарифы, регламенты производства, регламентации тарифов на зерно, защита и кодификация рыночных практик <…> которые мыслились как отправление государевых прав», которые, однако, отныне переходят «в новый режим истины, при котором управляемые и управляющие становятся зависимыми не друг от друга, а – от проблем, связанных с правильностью и сообразностью управления»[240]. Речь идет о сосуществовании двух концепций свободы: одна исходит из прав человека, другая – из независимости управляемых. С этим связано и все чаще высказываемое мнение о новом возникновении империи, которая противостоит абсолютизму тем, что при ней появляется «самоограничение правительственных интересов», знаменующее «новый тип рациональности, появившийся в искусстве управлять», что и называется либерализмом[241].

Такое мнение возникает среди «умеренных»: противников революционных изменений, с одной стороны, и желающих сохранить хорошую мину при нынешней коррупционной власти – с другой. Это своего рода внутренняя контрреформация, коллаборационизм, гарантирующий и свободы, и следование традиции, что и вызывает антилиберальные настроения, потому что таким образом при использовании либеральных (освободительных) рычагов преследуются меркантильно-коррупционные цели властей предержащих. Либерализм как отстаивание прав человека утрачивает свое значение, а вместе с ним утрачивает свой смысл и идея свободы как начала человека, превращаясь в то, что Фуко назвал натурализмом. Применительно к нашей стране это оборачивается чуть ли не опорой на натуральное хозяйство в ситуации экономического оскудения. Поэтому надо отличать либерализм как практику свободы и прав человека и либерализм как практику свободного разрешенного захвата власти и материальных ресурсов. Но и в первом случае свобода – не просто право. Право – некоторое, неполное и неточное, выражение метафизического начала.

Еще в 1950-х гг. М.К. Петров писал о трех социально обусловленных принципах кодирования: лично-именном, свойственном первоначальному (раньше говорили – первобытному) мышлению, профессионально-именном, свойственном восточным народам (Индия, Китай), и универсально-понятийном, выработанном в древнегреческом мире и ставшем основой европейского мышления. Его суть в сведении разнородного множества в гомогенное единство. Это способствовало созданию диалектической логики. В отличие от этой логики Фуко предлагает заместить логику соединения разнородного логикой стратегии, не сводящей воедино противоречащие друг другу термины, а способствующей установлению напряжения гетерогенности, установлению совместимости или несовместности связей между элементами, вопрошанию о целях, путях и средствах правления, о фундаментальных правах людей, о самоограничениях правительственных интересов[242].

Мне, однако, кажется, что человек сейчас уже не просто homo œconomicus, да и Фуко применительно к современности называет его homo juridicus, «правовым» человеком (по аналогии с «правовым» государством). Человек, вышедший на декабрьскую демонстрацию в Москве с плакатом «Мы платим налоги. Мы – не бандерлоги», заявил о себе не только как о юридическом лице и даже не как о лице, исполненном достоинства. Он говорит о себе как о человеке вопроса. Это – прямая соотнесенность со свободной волей, и создание такого человека непосредственно соотносится с путями России. Соотнести надо невозможно архаичное с невозможно требуемым обновлением, ибо «постепенно человек приходит к пониманию того, что его нет как устойчивого, застывшего, имеющего более или менее четкие границы, что человек есть только стремление быть человеком, стремление, никогда не завершающееся»[243]. Такой человек соотносит Запад и Восток, Афины с Иерусалимом, Достоевского и Ницше, показывая тем самым необходимость взаимо-действия и взаимо-понимания.

Сергей Никольский[244]

Смерть и свобода

Античное понимание свободы как независимости от связанной с потребностями человека материальной сферы и, напротив, возможности посвятить себя сфере духовной – занятиям философией, политикой и искусством – ушло в небытие в Новое время. Но и данное Новым временем понимание свободы как сферы приватной жизни индивида, за границами которой простиралась власть (несвобода), идущая от государства, перестало существовать в России послеоктябрьского периода. С приходом большевизма на пространствах бывшей Российской империи раскинулось кладбище Свободы и воцарилась Смерть.

Данное утверждение – к сожалению, не только метафора. Метафорой его можно считать лишь в отношении к античному и нововременному упоминаниям свободы. О свободном занятии духовными практиками, равно как и о частной жизни, вне и помимо всесильного и всепроникающего государства можно было только мечтать. Смерть реально – во множестве конкретных проявлений – доминировала (господствовала) над жизнью и живым. Пожалуй, до самого последнего времени существования созданного большевиками СССР она если и не неотступно следовала за каждым из его подданных, то не менялась в своем отношении к свободе. Свобода была растоптана, поругана и назначена к забвению.

Наверное, первые ощущения от состоявшейся смерти свободы были наиболее сильными. Их время приходится на начало 1920-х гг. Из великих платоновских современников власть, поставившую себе целью уничтожение свободы, не принимали многие. Органически и бесстрашно – Анна Ахматова и Осип Мандельштам[245]. С оглядкой, покорно, а иногда и согласно-льстиво – Михаил Шолохов.

В особенности глубоко уничтожение свободы смертью переживал Андрей Платонов. И делал он это хотя и в художественной форме, но философски, концептуально, даже онтологически, на уровне категорий «жизнь – смерть». В исходящей от большевизма смерти писатель видел самое главное: власть убивала свободу, после чего человек либо умирал сам, либо оставался существовать живым мертвецом.

Платоновское слово для власти было тем более убийственно, что изначально он сам был отравлен фантазиями большевизма: уверенностью в возможности сотворения нового мира посредством уничтожения мира старого; надеждой, что старый мир не окажет сильного сопротивления, поскольку наполнен допотопными ручными орудиями и не приспособленными к жизни людьми; представлением, что в новом мире будут жить только умные машины и чистые люди. Из себя самого, из своего тела писатель, как больной раком, вырывал пораженные опухолью куски, и они, брошенные на бумагу, разлетались бисером букв, сцеплялись в неуклюжие фразы и слова. Кажется, что платоновские слова сочатся кровью, слезами, гноем. Слова о мире, в котором убивается свобода, не могут быть иными. В этом – тайна платоновского языка, почти не разгадываемая нами, несущими в себе толику свободы.

В одном из писем Андрея Платонова читаем: «Тоска совсем нестерпимая, действительно предсмертная. Все как-то потухло и затмилось…Всюду растление и разврат. Пол, литература (душевное разложение), общество, вся история, мрак будущего, внутренняя тревога – все, все, везде, вся земля томится, трепещет и мучается»[246]. Это относится не только к непростым взаимоотношениям писателя с Марией, в то время гражданской женой писателя. Работая мелиоратором в Воронежской и Тамбовской губерниях, в аппаратах Наркомзема в Москве и на местах, Платонов хорошо представлял себе коммунистическое мировоззрение, знал большевистскую реальность. Развернутое осмысление времени большевиков, их дел и порождаемого ими сознания – в его большой прозе[247].