112. ЛЕДИ ГАМИЛЬТОН
Это было в полуночном Брянском лесу.Рассказал нам экран про чужую красу,
Про заморскую женщину с ясным лицом,Со счастливою жизнью и горьким концом.
Без нее в Трафальгарском бою умиралЕе славный любовник, лихой адмирал.
Лишь холодная, злая морская водаБила в борт корабельный: «Прощай навсегда!»
Да бортовые пушки гремели во мгле.И осталась вдовой на британской земле
Та прелестная леди с обугленным ртом.И не помнила леди, что было потом.
В старом Брянском лесу, у могучих дубов,Услыхали бойцы про чужую любовь.
И запели бойцы о своей дорогой,Как прощались-клялись под крещенской пургой.
И один и другой, самокруткой дымя,Вспоминали, что ждет не дождется семья.
Что вся милая жизнь продолжается в ней…И хотелось им петь и нежней и грустней,
И прижаться друг к другу тесней, и не спать,И смотреть на мельканье экрана опять…
И допеть все любимые песни свои,Потому что война — это дело любви!
Пусть оторван от милой на тысячу лет,Пусть устал и небрит, раньше времени сед,
Пусть огнем опален, до костей пропылен…Защищающий родину — трижды влюблен.
1943
113. В РАЙОНЕ ЖИЗДРЫ
Здесь уголь, щебень и песок —Священный облик горя.А где-то там наискосокБегут на запад взгорья.
Фронт ушел туда, на запад, В черный дым, в туман сплошной. Лишь прожектор в белых лапах Держит небо надо мной.
Лишь он ощупывает ночь.И слеп он или зорок,Но людям кинется помочь,Не знает отговорок.
Я хотел бы так же точно Ослепить глаза врага, Чтобы он в стране восточной Камнем рухнул на снега.
Война везде. Война во всем.Мешок ее заплечныйМы и сквозь космос понесем,На Путь прорвавшись Млечный.
Пусть бегут столетья мимо, Годы медленно скользят. ЗДЕСЬ ПОГИБ МОЙ СЫН ЛЮБИМЫЙ СОТНИ ЛЕТ ТОМУ НАЗАД.
1943
114. БАЛЛАДА О ТОМ, КАК СПАССЯ ЖАН ЛЕКОК
Николаю Брауну
Дверь настежь, и вошел моряк,Обугленный, как дьявол.Немало знал он передряг,Немало, видно, плавал.«Глоток вина! Внутри горит,Гортань моя распухла.Дай отдышаться, — говоритИ валится, как кукла.—Да что глоток, когда горитСамо морское лоно.Дай кислорода, — говорит, —Не пожалей баллона.Глядите, люди, — говорит, —На гостя из Тулона».
И мы столпились вкруг столаИ восклицаем: «ЕслиВас опалило не дотла,Вы, стало быть, воскресли?Восстаньте, смертью смерть поправ,И расскажите всем намО самой злой из переправНа море Средиземном.Восстаньте, смертный, — говорим, —Как бог во время оно.Ответят нам Берлин и Рим,Исчадья Вавилона.Воспряньте духом, — говорим,—Товарищ из Тулона».
И гость в ответ: «Я всё скажу,Всё, кажется, припомню.А что забыл — соображу,Хоть это нелегко мне.Пред вами Жан-Мари Лекок,Француз со дня рожденья…Глоток вина, еще глоток!Прошу о снисхожденье.Да что вино! Воды глотокМне прямо в горло влейте.
Помощник кока Жан ЛекокВчера стоял на рейде.Любого пойла мне глоток.Прошу, не пожалейте!
Еще вчера хороший бризТрепал на рейде флаги.Барашки белые гналисьПо средиземной влаге.Еще вчера мы на бортуСтояли, зубы стиснув,И вглядывались в пору туВ людишек ненавистных.Мы вглядывались: что за дрянь?И вслушивались молча:Откуда лающая брань,Откуда говор волчий?„Как будто немцы — дело дрянь“, —Соображали молча.
Они вошли как смерч — столбомСеро-зеленой пыли.Полсотни немцев, сотня бомбВ любом автомобиле.По кораблям пронесся вздох…И рухнул вздох куда-то,Когда раздался первый „хох“[63]Германского солдата.Да. Мы вздохнули, говорю,Когда врагов колоннаЗатмила светлую зарюНад гаванью Тулона.Вздохнули страшно, говорю,Мы, моряки Тулона.
Не помню, кто запел, но хорМогучих глоток грянул.И дыма черного вихорОт песни той отпрянул.Не помню, кто запел тогда,Но наша „Марсельеза“Пошла раскачивать суда,Раскачивать железо.Я помню, честно говоря,Что на сердце кипело,Ту песню пели мы не зря:Всё море с нами пело,Орало, грубо говоря,Всей штормовой капеллой».
И Жан Лекок смахнул слезуИ говорит угрюмо:«Уже готовились внизу,Уже несли из трюмаВ брезент закутанную вещь,Примерно вроде бочки.Был мертвый штиль. Он был зловещ.Он был на мертвой точке.Потом друзья включили ток.Всё в мире зашаталось.Качнулся запад и восток.Честь Франции осталась…Глоток вина, еще глоток,—Простите мне усталость!
О, как я трудно выгребал,От горя задыхаясь!А флот французский погибалИ погружался в хаос.Была нас сотня на плоту.И „юнкерс“ двухмоторныйНа голь беспомощную туНырнул из тучи черной.Нас расстрелял фашистский асДождем своим свинцовым.Морская ругань не для вас,Не брошу брань в лицо вам,Не для того я шкуру спасПод тем дождем свинцовым.
Где Пьер Диманш, где Жак Бриссо,Где Клод Моран — не знаю.Где наше будущее всё?Где Франция родная?Швырнул их взрыв туда, в размол,И сжег во тьме недобройИль шваркнул о гранитный мол,Переломавши ребра.Лежат на дне, не говорят,Молчат они о мщенье.Лежат, просоленные, в рядВ прохладном помещенье.Да. Лишних слов не говорят,Но я скажу о мщенье!»
И ворот свой рванул он вдругИ так сверкнул глазами,Что жадных слушателей кругЗатрясся весь и замер.Он поднял маленький кулакИ выговорил хрипло:«Еще французский вьется флаг,Еще не всё погибло.Еще не всё, я говорю,Потеряно с Тулоном.Мы встретимся в родном краю,И море не лгало нам.Что я сказал, то повторю,И в том клянусь Тулоном!»
И он ушел в осенний дождьИ в полном мраке сгинул.Ушел, как был — оборван, тощ.А дождь сильнее хлынул,Забарабанил по стеклу,По ржавому железу.Но мы услышали сквозь мглуРодную «Марсельезу».
Ее насвистывал моряк,И буря подпевала.Тяжелый тент водой набряк.Скрипела дверь подвала.А где-то с песней шел моряк,И буря подпевала.
7 января 1943
115. ЛАГЕРЬ УНИЧТОЖЕНИЯ
И тогда подошла к нам, желта как лимон,Та старушка восьмидесяти лет,В кацавейке, в платке допотопных времен —Еле двигавший ноги скелет.Синеватые пряди ее парикаГофрированы были едва.И старушечья, в синих прожилках рукаПоказала на оползни рва.
«Извините! Я шла по дорожным столбам,По местечкам, сожженным дотла.Вы не знаете, где мои мальчики, пан,Не заметили, где их тела?
Извините меня, я глуха и слепа.Может быть, среди польских равнин,Может быть, эти сломанные черепа —Мой Иосиф и мой Веньямин…
Ведь у вас под ногами не щебень хрустел.Эта черная жирная пыль —Это прах человечьих обугленных тел», —Так сказала старуха Рахиль.
И пошли мы за ней по полям. И глазаНам туманила часто слеза.А вокруг золотые сияли леса,Поздней осени польской краса.
Там травы золотой сожжена полоса,Не гуляют ни серп, ни коса.Только шепчутся там голоса, голоса,Тихо шепчутся там голоса:
«Мы мертвы. Мы в обнимку друг с другом лежим.Мы прижались к любимым своим,Но сейчас обращаемся только к чужим,От чужих ничего не таим.
Сосчитайте по выбоинам на земле,По лохмотьям истлевших одежд,По осколкам стекла, по игрушкам в золе,Сколько было тут светлых надежд.Сколько солнца и хлеба украли у нас,Сколько детских засыпали глаз.
Сколько иссиня-черных остригли волос,Сколько девичьих рук расплелось.Сколько крохотных юбок, рубашек, чулокВетер по свету гнал и волок.Сколько стоили фосфор, и кровь, и белокВ подземелье фашистских берлог.
Эти звезды и эти цветы — это мы.Торопились кончать палачи,Потому что глаза им слепили из тьмыНаших жизней нагие лучи.Банки с газом убийцы истратили все.Смерть во всей ее жалкой красеУбегала от нас по асфальту шоссе,Потому что в вечерней росе,В трепетанье травы, в лепетанье листвы,В очертанье седых облаков —Понимаете вы! — мы уже не мертвы,Мы воскресли на веки веков».
1944
116. ДЕВА ОБИДА