2. «Не только сын — товарищ мой по счастью…»
Не только сын — товарищ мой по счастью,По жизни, слишком рано начатой,Вчера ты был моею кровной частью,Сегодня стал единственной мечтой.
Единственной. Ты поднят всем народомВысоко, в грозовые облака.Мысль о тебе мне стала кислородом,Хотя меж нами полматерика.
Лети. Будь смелым. Каждый лист газетныйПохож на встречу новую с тобой:В прорывах туч, во мгле передрассветной,В любом краю, в республике любой.
Будь жадным. Сколько стали не добыто,Звезд не открыто, книг не прочтено!Вся лихорадка лагерного бытаПускай к тебе врывается в окно.
Будь зорким. Станут страшной сказкой войны,Они погаснут, как тифозный бред.И снова мир — жилой, зеленый, хвойный —Очнется, чьей-то нежностью согрет.
Мы повстречались в мировом просторе,В седой пурге, под проливным дождемИ в молниях слепящих траекторийВновь друг от друга спешных писем ждем.
Ты мог бы стать художником. Но небуИною призван доблестью служить.Лети. Будь счастлив. Если бы ты не былСамим собою — я не мог бы жить.
1941
104. ЖАН-РИШАР БЛОК В КАЗАНИ
Он посмотрел горячими глазамиНа рыхлый снег, на деревянный дом,На комья туч свисающих — и замер,И выговорил «каррашо» с трудом.
Как много дела впереди осталось!Общительный, насмешливый смельчак,Он знал, что это все-таки не старостьИ не последний все-таки очаг.
В таком тылу, за столько верст от бури,От яростной работы фронтовой…И все-таки, грустя и каламбуря,Чужой земле он повторял: «Я твой!»
«Я твой» — в госпиталях и у танкистов.«Я твой» — на всех вокзалах… И, как снопЗенитного прожектора неистов,Бил юношеской радости озноб.
Ему хватало зрения и знаньяНа много дней, на много верст вперед.Изгнанье? — Нет, не может быть изгнанья,Париж? — Наступит и ему черед.
Ведь если долго всматриваться — вот он,Любимый камень вымерших громад,Где встал с картавым окриком «ферботен»[61]Прямой, как палка, наглый автомат.
Ведь если долго вслушиваться — тут жеВозникнет песня Франции родной.И он согрелся в нашей снежной стуже.Он ей поверил. Только ей одной.
1941
105. МОСКВА ФРОНТОВАЯ
Любимая! Еще раз — с Новым годом!Бывало, вопреки всем непогодам,Едва взмахнешь ты рукавом —И пляс пошел, и песням нет конца там…Так было и в двадцатом, и в тридцатом,И год назад, в сороковом.
Ты шла как буря сменой поколений,Не зная лжи, отчаянья и лени,В колокола времен звоня;Сгорев дотла, опять слагала песни,Не сгинула на баррикадах ПресниИ хорошела от огня.
И вот враги подкрались издалече,Чтоб онемечить, насмерть искалечив,Твое прекрасное лицо.И тыкались их волчьи морды в пене,И лязгали клыками в нетерпенье,Сдвигаясь в тесное кольцо.
Ты снилась им, Красавица! Но стужаОхватывала фланги их всё тужеВо всю стоверстную длину.И, выйдя в правый бой, ты разметалаОбломки вражьих тел, куски металлаВ Волоколамске и в Клину.
Сверкала ночь в мохнатых крупных звездах.Крепчал мороз. Яснел прозрачный воздух.Заиндевели провода.И, час победы к родине приблизив,Подкову волчьих вражеских дивизийТы разогнула навсегда.
Такой тебя запомню навсегда я:Прифронтовая, грозная, седая,Завьюженная до бровей.Идут колонны танков. Это значит,Что новый год по-праздничному начатВ железной кузнице твоей.
31 декабря 1941
106. НЕОКОНЧЕННОЕ ПИСЬМО
Он писал:«Дорогая жена. Я пропалВ этой чертовой страшной войне.Ровно месяц не мылся, неделю не спал.Дорогая, молись обо мне».
Он писал:«Посылаю в подарок браслетИ кавказский каракуль седой.На каракуле крови запекшейся след.Надо смыть эту гадость водой».
«Надо смыть» — подчеркнул. И потом:«ВпередиЕще русская злая зима.Полученье подарков моих подтверди.До свида…» —И не кончил письма.
Где-то ухнуло грозно, и рухнул настил.Вот лежит он, еще не остыл.Он недолго на нашей земле прогостил.И письмо не отправлено в тыл.
Ни браслет золотой, ни каракуль седойНе дошли до вдовы молодой.Нашей крови не смыть никакою водой —Ни дунайской, ни рейнской водой.
1942
107. ГЕРМАНИЯ
Широк наш фронт, неслыханно широк!И нам не хватит крыл воображенья,Чтобы обнять размах его дорог.Но всюду, где идут сейчас сраженья,Ты трупы их замерзшие найдешь.Они лежат ничком, согнув колени, —То павшего народа поколенье,Краса германской крови, молодежь.
Народ. Он был когда-то славной частьюВеликой человеческой семьи.Чем смерить глубину его несчастья,Его отверженности меж людьми?Когда-то был он чист, бессмертен, молод,Звенел по наковальне тяжкий молот.Веретено жужжало словно шмель.Курчавился в отцовской кружке хмель,Как вдохновенье Себастьяна Баха.И Фауст по вселенной колесилТак вольно, так без устали и страха,Что на сто лет хватило этих сил.
Мы помним, как в притонах, в звоне джазов,Подземный ключ инфляции вскормилОраву педерастов и громил,На лицах их зловещий грим размазав,И в Спорт-паласе под свистки и войВертлявый, щуплый, наглый человечек,Баварский писарь, прусский контрразведчикУже готовил номер боевой.По части мокрых дел он был не промахИ, года два на месте протопчась,Пошел ва-банк на ста аэродромах,Чтоб обогнать Европу хоть на час.
Война! На дне его мыслишек злобныхГнездилась греза злейшая стократ.Дымили жерла дул слоноподобных,Шли танки по цементу автострад.
Война, война! Еще не пал Мадрид.А где-то в буре завтрашней, недальной,Уже летел дракон войны тотальной,Париж и Прага плакали навзрыд.
Так вот зачем покончил Вертер с жизньюИ сто раз жить его творец хотел,Чтоб этот шпик без чести, без отчизныПлясал на свалке юношеских тел!
Так вот зачем ребята Карла МоораШли на тиранов, шли на штурм веков,Чтоб этот шут развел штурмовиковПо своему подобью! — Вот умора!
Германия! Всех скрипок голоса,Всей шиллеровской молодости буря,Всей просветленной готики леса —Всё было передернуто в сумбуре…
Тогда герр доктор Геббельс возгласилПо радио во все концы вселенной,Что над его Германией растленной,Тащившей лямку из последних сил,Нависла гибель. Несмотря на ругань,На фельетонный и блатной словарь,Заметно было, что министр испуган,—Затрепетала пакостная тварь.
С тех пор прошли не месяцы и годыВ огне фугасных и термитных бомб —Прошло тысячелетье непогоды,Забывшее о небе голубом.
И год настал. И год еще не прожит,Когда, любовь и жалость истребя,Неслыханная битва подытожитРешенье, роковое для тебя.
Пока вопила в Подмосковье вьюга,Пока гудел от севера до юга,От Балтики до Черноморья шквал,Пока он в океанах бушевал,Лохмотья пены по свету кидая,Стремился к Бирме, угрожал в КитаеТруду народа и его борьбе,—В какой-нибудь нетопленой избе,В колхозе, не отмеченном на карте,Вчера, сегодня, в январе иль в марте —Грозил разгром, Германия, тебе!
Когда мои товарищи вчераВходили в пункт, недавно населенный,Который стал землей испепеленной,И с песней их встречала детвора;Когда на перекрестке черных улицТри призрака, три оборванца, триФашиста с автоматами рванулись:«Gib uns dein Brot!»[62] — Дай хлеба иль умри!
Что это было?Гибель человечья!Не только кровь, и пламя, и свинец,А сквозь свинец, и пламя, и увечьяФашистского чудовища конец.
На облаках, в столбах огня сплошного,На южном море, в северном краю,В снегах, в провалах сумрака лесногоМы боремся — и победим в бою!
Тогда народ германский вспомнит сноваИ молодость и музыку свою.
1942
108. ЛЕОНИДУ ПЕРВОМАЙСКОМУ