осинник. На эту основу понятия о красоте земли, если хотите, основу национального характера и покусились ныне экономисты-прагматики. Я употребляю это слово —
экономисты — не как профессию, а как образ мышления, который исповедует одну лишь сытость. Откуда взялся такой перекос, не берусь судить, но уже очевидно, что он доминирует в общественном сознании, и все разговоры о красоте, о душевной наполненности бытия, которые нет-нет и зачнут газеты, остаются пока гласом вопиющего в пустыне. Вот и белорусские писатели, когда заходит речь о том, что сотворено ныне на Полесье, возмущаются и негодуют. Их возмущает сугубый рационализм «экономистов», весьма и весьма отдающий бездумностью. «Каков результат грандиозной работы по преобразованию земли, на которой жить будущим поколениям? Результат двоякий. Первое — радостное, положительное: каждый третий кусок мяса и хлеба, произведенный в республике, мы получаем благодаря мелиорации. Второе — печальное, тревожное: исчезло множество первородных речек, отчего природные связи упростились, обеднели, что не прошло бесследно и для человека» — так пишет в газетной статье Иван Шамякин. Как ни странно, но вся деятельность могучих мелиоративных колонн направлена как раз против двух составных идеала прекрасного: воды и дерева. Мне как-то довелось совершить поездку по всему Северо-Западу, и я увидел в натуре единую, рациональную с точки зрения экономистов-прагматиков схему преобразования земель.
В низинном Приильменье и на самой верхушке Валдая, на Бежецко-Кашинском ополье и в истоках Волги — везде ополчились на воду и лес, везде сотворяют поля на манер степных, оголяя деревни, зарывая ручьи, сдвигая сопки. И пошел я тогда по «инстанциям», пытаясь выяснить, есть ли у проектантов хоть какие-нибудь научные обоснования эстетики поля. На меня глядели как на чудака, спрашивали: «А что это такое, эстетика поля?» Я говорил: «Спросите у мужика. Может быть, толком он вам и не объяснит, тогда присмотритесь, как поколениями пахарей создавался наш ландшафт». — «Ну, это не наша функция, — ответили мне. — Мы исходим из хозяйственной целесообразности». Эта целесообразность оказывается не чем иным, как простейшей, сиюминутной нуждой: земля в колхозе запущена, он дает заказ на раскорчевку, приезжают проектанты, очерчивают территорию гектаров в 500—600 и «рисуют» картинку, которую мелиораторы переводят в натуру. Единой, научно обоснованной, с учетом всех — географических, экологических, нравственных — аспектов, программы преобразования региона пока еще нет. А мелиорация приобретает уже не просто большой, а гигантский размах, и я боюсь, что и мне доведется увидеть и испытать досаду и разочарование от унылой однообразности родной земли. Если не спохватимся…
31 июля 1984 года
Сегодня: в шесть утра пошел на озеро, поймал десяток плотвиц, видимо, по протоке пришла из Должанского озера, а то ведь зимой была «придуха», и до середины лета даже всплеска на Борковском не было видно. Озера гибнут на глазах, в мягкие, малоснежные зимы рыба задыхается, так никогда не бывало, а дело в весьма сильной насыщенности воды «химией». С каким успехом губим мы то, чем живем! Невежество и безалаберность наши прямо-таки поразительны. Они тем более поразительны, что уже половина населения обучена в средней школе и в вузах. Получается: образованные невежды. Где все-таки причина? Я думаю, в «ничейности», в том, что мы как бы перескочили одну ступень, от личного — к общенародному, у нас ослаблены коллективная собственность, коллективный интерес, беда — тут. Общенародная собственность обеспечивает человеку жизнь в достатке, но он не чувствует прямой связи, своей прямой зависимости, поэтому не чувствует себя и хозяином, ибо прямо не участвует в планировании, он ничего в этой собственности не загадывает, не рассчитывает. Думаю, что нам придется все-таки восстановить это звено цепи — коллективную собственность, коллективный интерес. Всякое перескакивание грозит ущербом.
* * *
Но пора и в Глембочино, мой путь в последний день августа 1949 года лежал туда. Село расположено на большаке от Себежа в белорусский городок Освею, до сорокового года оно было приграничным: в десяти километрах на запад проходила граница с Латвией. В селе уцелел двухэтажный, деревянный, рубленный пограничниками для каких-то своих нужд дом на шестнадцать комнат, в котором размещались детдом и школа. Были еще столовая, клуб, избушка для дошколят, хлев и склад, кузница и погреб. Кое-что собрали из старых изб, найденных в округе, бесхозных или купленных, кое-что приспособили под свои нужды из уцелевшего в селе. Все это хозяйство занимало южный скат холма, на котором среди лесов и низинных, заболоченных лужков стояло село, небольшое, всего полтора десятка изб. На самой вершине холма торчал барский дом пана Куковича, теперь сельская больничка, обшитый тесом, с двумя деревянными колоннами над парадным входом. Рядом флигель на две половины, очевидно бывшая людская, одну половину занимало правление колхоза, в другой жил председатель. Вдоль дороги, отделенные от детдома аллеей старых лиственниц, стояли пекарня, магазин и сельсовет.
Вот, пожалуй, и все, что было в Глембочине к тому времени. Правда, люди строились, зачато было несколько изб, большинство из старого, но были и новые, это обживались вернувшиеся с войны фронтовики. Вот тут мне и предстояло прожить пять с половиной напряженных, безоглядных лет.
«Зинка Федорова вошла в комнату пасмурная:
— Новый директор приехал. Белобрысый, очкарик…
— Военный? — спросило несколько голосов.
— Говорят, фронтовик, лейтенант… Завтра в десять линейка.
Наша троица — Вовка Зенченко, Колька Петров и я — молча переживала известие, и вдруг меня осеняет:
— Вовка, лейтенант-то, может, наш?
— А ты его помнишь? — спрашивает Вовка. — Я не помню.
— А голос? Он крикнул: «Это наши ребята, мы их домой везем!»
— Нет, не помню. Я только помню, как твой брат лежал на полу, а я тому безногому костыль поднял: жалко его стало…
Воспитатели выстраивают нас на линейку. Впереди самые красивые. Я нестандартная, поэтому меня всегда прячут в задние ряды. «Идут!» Я тяну шею, но из-за спин не вижу нового директора и вылезаю вперед, увлекая за собой Вовку.
— Он? — толкает меня в спину Зинка Федорова.
— Не знаю. Похож, но он не в военном. Пускай заговорит…
…Это было на вокзале в Орше. Куда и откуда нас везли, мы не помним. Мы — это Жуковы, Алексеевы, Бульбины, Зенченко, Егоровы и я с братом Вовой. На вокзале было людно, особенно много плачущих детей. Редко-редко мелькали военные…
Мы сидели особняком в углу на красивых чемоданах. Сами все чистенькие, аккуратненькие, в белых кофточках и рубашечках с черными бантиками у воротников. В синих костюмчиках и береточках. Среди обносившейся, залатанной массы мы выглядели куколками.
Перед нами на скамейке толстая тетка резала розово-белое сало. Я не могла оторвать глаз и канючила: «Вова, gib mir schpiq! Вова, gib mir schpiq!» Безногий зло оглянулся на нас. Засунув в карман