билет так, что зазвенели медали, он простучал деревяшками о пол, в два прыжка оказался около женщины: «Ишь, фашистские отпрыски, гладенькие какие, шпиг им подавай! Чего на них любоваться, бей гаденышей! Моих немец сжег, а с ихними цацкаемся!» И он швырнул костылем в нашу сторону. Мой брат вдруг согнулся и повалился на пол. Вовка Зенченко кинулся к нему…
На нас шли люди. Кричали растрепанные женщины. За их подолы держались оборванные, изнуренные желтушные скелетики, а впереди, на одном костыле, прыгал в расстегнутой шинели инвалид…
Навстречу толпе бросилась наша врач Мария Ивановна, схватив за руки старших ребят, старалась создать цепочку-ограждение. «Товарищи, это наши дети, наши!» — кричала она. Железнодорожник, несший нам кипяток на обед, кинул чайник и, схватив двух малышей на руки, старался предотвратить что-то страшное…
И вдруг между толпой и нами оказался молодой офицер в очках. Откуда он появился, никто не заметил. Выхватив пистолет, он выстрелил в потолок. Наступила такая тишина, словно все враз онемели, даже маленькие перестали плакать. Бледный, с посиневшими губами, он с трудом проговорил: «Это наши дети, фашисты их онемечить хотели… Вы же матери, зачем так?..» И пошел мимо отхлынувшей толпы. Инвалид стоял опустив голову. И тут Вовка Зенченко поднял костыль и подошел к инвалиду: «Дяденька, возьми!» Сорвав с Вовки ненавистную беретку, безногий прижал его голову к себе и стал целовать…
— Ребята, — сказал новый директор. — Меня зовут Иван Афанасьевич.
— Он! — крикнуло несколько голосов. Строй колыхнулся. Мы дружно захлопали…»
Так напишет в журнале «Вожатый» много-много лет спустя Анна Егоровна Ефимова, старшая пионервожатая школы-интерната, а тогда стриженая девчушка на тонких ножках и с большим животом, фантазерка и забияка, наша Нюша-маленькая. Она ошибется только в одном: я не был на вокзале в Орше, когда их везли из неметчины. Но ребята ей поверили, потому что им так нужны были защита и справедливость! Забота и понимание. Они столько повидали и такого натерпелись!..
Сто восемьдесят сирот — сто восемьдесят судеб. Где они теперь? В своих книжках я нет-нет и расскажу какой-нибудь эпизод из нашей тогдашней жизни — и неожиданно придет письмо от кого-то, давно потерявшегося из виду, взрослого, семейного человека, и порадуешься, и подивишься, иногда и опечалишься. Рассылаешь адрес «найденыша» всем, кто еще не потерялся, пускай спишутся, порасспросят друг друга, может быть, и встретятся, все-таки родня. Детство роднит людей более, чем кровь. Не стану приводить письма «благополучные», их много, большинство, а одну судьбу перескажу, не всю, а только начало, потому что дальнейшего не знаю. За нее душа моя болит до сих пор.
Девочку звали Асей М.
1 августа 1984 года
Вчера: после обеда пришел Гаврилыч, попросил помочь ему в музее. Гаврилыч — столяр-пенсионер, мы с ним с самой весны возимся с музеем. Наступил июль, и надо сено косить, а дожди поливают чуть не каждый день, сушки нет, вот он и вырывает упряжки: солнце — косит, дождь — строгает и приколачивает. На корову косит целый месяц и только, говорит, в половину вбился. Чего же: високосный год!
Вечером была телепередача «Что? Где? Когда?». Зрители — вопросы, знатоки — ответы. Знатоки на этот раз молодежь. Из семи вопросов правильный ответ на один. Общая особенность молодых знатоков: большая начитанность, нахватанность и исключительно малая житейская сообразительность. У них нет знания народного опыта, нет и своего житейского. Хотя ответ виден в вопросе: срез бревна подсказывал ответ в годичных кольцах, сковородка с маслом — линию горизонта, жир на кухонном столе — ускорение варки картофеля и т. д. Так нечаянно телепередача показала главную черту образованной молодежи: знаний много, опыта — никакого!
* * *
Письмо я получил в Ленинграде, будучи слушателем Высшей партийной школы. То, что было в конверте, и письмом-то назвать нельзя, скорее, это был каверзный вопрос из тех, которые задают ныне телезрители «знатокам». На тетрадной страничке нарисовано карандашом что-то бесформенное, отдаленно похожее на картофелину, и подписано: «Это — корова». Далее чернилами: «Если вы тот самый Иван Афанасьевич, которого я разыскиваю, тогда по рисунку узнаете, кто вам пишет и ответите мне по адресу: город Чехов, ИТВ».
И тут вдруг случилось чудо, которого я до сих пор не могу объяснить. Чудо с памятью. Не только моей, но и ее. С нашей памятью. Как мог у взрослого и у ребенка отложиться пустячный случай-забава, один из тех, какие бывали у нас почти каждый день, — который столько лет будет тлеть под золой времени и однажды вспыхнет озарением и согреет две души.
Глядя на картофелину-корову, я до мельчайших подробностей вспомнил тот день. Это было в мою первую детдомовскую зиму. При всей тогдашней нужде в бумаге и карандашах я все-таки выкроил несколько тетрадок для малышей. Их у нас было человек тридцать, и жили они в отдельном домике-пятистенке, в большей половине спали, в меньшей обедали и играли, там стояли низенькие столики с табуреточками. По два-три раза на дню я заходил к малышам, маленькие человечки более других нуждались в том, чтобы… подержаться за взрослого. Да, именно подержаться: за руку, за полу шинели, за штанину. На руке пять пальцев, так они, эти человечки, делили руку на пятерых — каждому по пальцу. Надо было набраться терпения, сидеть на крохотном стульчике, отдав себя целиком на ощупывание, подергивание, поглаживание, слушать писк и ссоры, пока им не надоест это занятие, а тогда уж говорить о деле, с которым пришел. Чаще всего такое сидение и было главным делом. Тогда я не обосновывал это занятие никакими педагогически-психологическими законами, просто чувствовал, что ребенку надо «поползать» по отцу, подергать его, побаловаться. Их души надо было оттаивать, отогревать не словом, пусть теплым и ласковым, а в первую очередь ощущением тепла и ласки. Теперь понимаю, что означает «держание» малыша за штанину отца или подол матери: поднимался с четверенек человек! Обретал уверенность, видел опору, вырабатывал устойчивость. И потом: не текли ли по пяти пальцам к пяти малышам какие-то мои биотоки? Ведь чувствуем же мы, взрослые, по рукопожатию, что за человек перед нами. Рука может быть холодной, равнодушной, жесткой, сердитой, доброй, нежной, теплой, ласковой… Прикосновение — сильнейшее средство воспитания! Я вспомню о своих малышах в разговоре с прославленным председателем колхоза, и выйдет у нас горячий спор, о котором расскажу через несколько страниц, а сейчас вернусь к занятию рисованием…
Так вот, с трудом выкроенные тетрадки я разорвал на листочки и отдал воспитателям дошкольной группы для занятий рисованием. Прихожу однажды в группу и вижу: рисуют. Сажусь к столу, под правой рукой у меня черненькая Ася, под левой — беленькая Томка по