Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

плоские камни и швыряли их, заставляя скакать по воде. Гребцы ловили рыбу, а потом зажаривали ее на железных прутьях. Второй брат умел играть на четырехструнной пипе, и вечером все уселись его послушать на берегу. И он играл прекрасно. Но настоящий восторг вызвал один гребец, который начал ему подыгрывать на камнях. Когда он успел их подобрать, обвязать веревками и подвесить в ряд на палке, неизвестно. Но все камни отличались звучностью и каждый отзывался на удар колотушки на свой лад. Это был певучий известняк…

И Махакайя как будто снова услышал его пение. Очнулся. И услышал и вправду какие-то звуки. Конь остановился как вкопанный. Уши коня стояли торчком, кожа нервно подрагивала. Звук как будто рождался из ничего, из самой пустоты… Махакайя даже задрал голову и посмотрел в небо. Оно было бесстрастно мутно-синим. Звук прервался, но тут же возобновился. Теперь можно было представить человека, прикладывающего губы к морской раковине и тихо в нее дующего. Махакайя оглянулся. Кругом лежали пески, пески и пески. Волны, барханы, складки, подальше холмы песка…

И вверху — барабан Ручиракету.

Но вот раковину сменили на ноющий двухструнный эрху, истинно пустынный инструмент, принесенный в Поднебесную степняками. Махакайя ходил слушать эрху на Западный рынок вместе с Шаоми, тот полюбил эту музыку в странствии за курыканскими конями. И хотя Махакайя отнекивался, говоря, что не подобает монаху внимать никакой музыке, кроме музыки пустоты, но уступил просьбе художника. И она ему понравилась, в этой музыке была тоска великих пространств. Шаоми потом показал лист с рисунком эрху: вместо двух металлических струн сияли-дрожали два луча, и один тянулся от закатного солнца, а другой — от восходящей луны. Шаоми точно уловил смысл этой музыки. Ну еще бы, он в полной мере изведал печаль степных пространств.

Но сейчас этими струнами были жилы Махакайи и коня. Мгновенно он это почувствовал. Звук струны коня он ощутил коленями. А звук своей струны он ощутил зубами.

Это было очень томительно, и Махакайя прикрыл глаза, сжал зубы еще крепче, словно пытаясь прервать звуки. А они не умолкали. Сейчас звуки стали высоки, как будто заиграли на гуане[167].

Задувал, как обычно под вечер, южный ветер, со стороны далеких, иногда даже проступающих в дымке гор уже Тибета. Казалось бы, он должен нести прохладу ледников и рек холодного нагорья, но нет, ветер был жарок. Наверное, нагревался, пока пролетал над бесконечными барханами этой пустыни. И он дул всю ночь. Махакайя с недоверием вспоминал первую ночь в этой пустыне, такую свежую, что ему приятно было вставать за малой нуждой посреди сна и босиком ступать по песку, хранящему дневное тепло.

Уже на вторую ночь все переменилось, и южный ветер лишил его сна. Точнее, он пребывал в каком-то забытьи, ворочаясь на подстилке безо всякой одежды. И тогда он взнуздал коня, погрузил на него весь скарб и пошел. Что ж, дорогу можно было хорошо различать по белеющим костям, огромные звезды полыхали, как светильники в пещерном монастыре. И небеса эти и представлялись какими-то пещерами: между ними светлели миллионы кальп и чернели провалы Арупьядхату, сферы не-форм, где нет ни восприятия, ни не-восприятия, где нет вообще ничего и где есть бесконечное сознание и бесконечное пространство — Акашанантьяятана. Пещеры соответствовали Рупадхату, сфере форм, там пребывают высшие дэвы, ясновидящие дэвы, красивые дэвы, невозмутимые дэвы, лучезарные дэвы и дэвы безграничного сияния, а также Великий Брахман и его жрецы. А по пустыне Камадхату, сфере форм, влачился монах, и это уже было похоже на седьмой ад Восьми горячих адов, называемый Пратапана-нарака, ад великого жара. В мир форм человек способен подниматься только в дхьяне.

Либо все это было только наваждением Шэньша шэня, Песчаного духа.

Чтобы оказаться в седьмом аду, надо все-таки прежде умереть. А Махакайя, кажется, еще был жив. И что же он делал не так?.. Прегрешения его были детскими, давними. Он очень быстро внял голосу прежних перерождений, почувствовал благую карму, чтобы и дальше ее не пачкать и не портить. Родители были изумлены, особенно приверженец учения Кун-цзы отец. И он только поощрял стремление сына к знанию и благородство привычек. И даже не стал противиться его уходу вслед за старшим сыном в буддийский монастырь. Уж слишком решительны были поступки сына. А память его изумляла всех. Когда он читал по памяти цзюани той же «Шань хай цзин», полной трудных терминов и определений, у слушателей вытягивались лица, брови ползли вверх.

Нет, это был не седьмой ад и не шестой, называемый Тапана-нарака, жаркий ад, а Большая Пустыня Текучих Песков. И ее надо было одолеть. Не всю пустыню, а только самый краешек ее…

Каков же был Фа-сянь, перешедший ее поперек.

Ночью не изнуряло так солнце, но идти в южном горячем ветре было тяжело, даже труднее, чем при солнце.

И вдруг Махакайя сейчас, уходя от оазиса, засыпанного песком, понял, что заблудился. Он озирался и не видел нигде путеводных знаков — белых остовов людей и животных, когда-то возродившихся в сфере кама-лока, чувственном мире, и исчезнувших, но не бесследно. Кругом бугрились барханы, большие и малые. Значит, не здесь пролегает дорога? Но на заставе его предупреждали, что дорога должна привести к оазису и ручью. Оазис почти пропал. И дорога?

Махакайя двинулся было назад, по следам коня, но остановился. Южный ветер уже замел их. И золотой барабан пропал. Все было затянуто пыльным шелком. Махакайя не знал, в какую сторону идти. Он слез с коня. Ветер взвеивал бледно-рыжие шелка всюду. И где же скалы? И высокие барханы, целые горы, что тянулись цепью с востока на запад и вдоль которых и надо было идти? Песок попадал в глаза, скапливался в уголках губ. Конь тряс головой, взмахивал хвостом. Он выглядел изнуренным из-за недостатка воды. Махакайя растерялся. Его охватил страх. Да! В этом остове еще трепетала жизнь, может быть, похожая на бабочку Чжуан Чжоу, так не любимого отцом Махакайи. Чжуан Чжоу был противником Кун-цзы, прославляя дикость и природу, своеволие и ручную водочерпалку вместо механического колеса, доставляющего воду. Это особенно возмущало отца: «Этот Садовник[168] готов запретить все, что выдумал человеческий гений: колесо, бумагу, тушь, кисть, иероглиф, шелк, железо, дом. Он и от человеческой речи отказался бы и мычал бы, как бык, который увез еще одного дикаря-дао на запад!»

Но Махакайя думал, что Шаоми был прав, когда вопрошал о разнице пустоты-дао и пустоты Будды. Чжуан-цзы был на верном пути. Просто в те времена, еще никто не шел с запада, неся сутры и патру, Бодхидхарма