коробками).
Вербицкий: Знаешь, что бы ты там не говорил, но я уверен, что человечество все же движется в правильном направлении… Помяни мое слово, Брут. Еще пять-шесть лет и эти столичные дураки вспомнят о нас и начнут вкладывать в нас деньги, потому что это окажется выгодно всем… Построят здесь гостиницы, подведут дороги, и туристы попрут сюда косяками, только успевай водить их на экскурсии и менять постельное белье.
Брут (из-за коробок): Черта с два.
Вербицкий: А я говорю тебе, что так оно и будет! (Садясь за свой стол). Интересно, почему вы с Розенбергом никогда не хотите видеть ни в чем светлую сторону?.. Конечно, мы живем далековато, тут я не спорю. Но при нынешнем развитии техники никто ведь не запрещает нам построить аэродром или небольшой порт, чтобы раз и навсегда решить эту проблему… А через двести лет возможности человека станут еще больше, и отрицать это не могут даже такие ретрограды, как вы с Розенбергом.
Розенберг: Вербицкий!
Вербицкий: Что?
Розенберг: Ты что, правда, до сих пор ничего не знаешь?
Вербицкий: Это ты о чем?
Розенберг: О том, что наш город со всем побережьем очень быстро погружается в океан?.. Так быстро, что не понадобятся и твои двести лет, чтобы вода смыла все, что мы видим сегодня за окном?.. Ты что, никогда про это не слышал?
Брут: У них в Йельском университете такими пустяками не интересуются.
Вербицкий растерянно пожимает плечами.
Розенберг: Мы опускаемся что-то около пяти сантиметров в год, а это значит, что через сто лет на этом месте будут гулять волны и кричать морские чайки, а твоим туристам придется ехать не к нам, а как всегда в Турцию или Египет.
Вербицкий (подавлен): Я ничего такого не слышал.
Розенберг: Вот что значит отсутствовать двадцать лет неизвестно где… Через сто лет на этом месте будут плавать только рыбы и шуметь ветер, а последним, что от нас останется, будет церковная колокольня, на которую мы с тобой лазили, когда были мальчишками.
Вербицкий: Господи, помилуй… У тебя просто какой-то дар, портить окружающим аппетит… Неужели это правда?.. Брут?
Брут (появляясь из-за коробок, ворчливо): Успокойся, Вербицкий, успокойся… Это будет через сто лет, так что пока ты можешь сидеть и пить, ни о чем не беспокоясь, свой апельсиновый сок и читать свои заплесневевшие газеты… В конце концов, не все ли тебе равно, что тут будет через сто лет?
Вербицкий (вытирая взмокший лоб): Это ужасно!..
Розенберг: Между прочим, я читал об этом еще, когда учился в школе.
Брут: А мне отец рассказывал, что когда он купил это кафе, то море было отсюда так далеко, что приходилось нанимать извозчика, чтобы добраться до рыбацкой деревушки и купить рыбы. А теперь, сами видите. Вода подошло к самому городу. А ведь прошло всего каких-нибудь пятьдесят лет.
Розенберг: Да. Всего каких-нибудь пятьдесят лет. А возьми нашу набережную. Я помню, что когда ее строили, она была довольно высоко над водой. А посмотрите что теперь? Даже при небольшой непогоде, волны перекатываются через нее, ну, а уж если ветер становится чуть сильнее, то вода добегает до прилегающих улочек и, случается, даже заливает подвалы.
Брут: А помните нашу железную дорогу?.. Как поезд приходил раз в сутки, часов в семь вечера и мы бегали на станцию и смотрели, как паровоз заправляют водой?.. Помнишь, Розенберг, как мы играли, кто первый увидит приближающийся паровоз, который видно было издалека по белому дыму? А когда он подъезжал то ревел так, что звенели стекла и гудел церковный колокол… Куда только все делось, скажи на милость?
Розенберг: Ничего не поделаешь. Время идет.
Вербицкий: Скорее уж бежит.
Брут: Летит, сволочь.
Вербицкий (не желая сдаваться): И все равно. Все равно через двести лет на земле начнется такая чудесная жизнь, что если бы мы знали о ней совсем немного, то рвали бы на себе волосы от досады, что не родились позже… (С надеждой). Ты согласен, Брут?
Брут (исчезая за коробками): Нет.
Розенберг: И я тоже.
Вербицкий: Ну и черт с вами. (С шумом раскрывает газету).
Розенберг (негромко): Е пять – эф четыре
Брут (из-за коробок, звеня стеклом, негромко напевает): Тарим-пам-пам, та-ра-ра.. Я взял ее за жопу, она как завизжит… Я взял ее за жопу, она как завизжит… Та-рам-пам-пам… Та-ра-ра-ра-ра-пам… (Появляясь). Никто не помнит, как там дальше?.. Между прочим, мы пели эту песенку во втором классе. И ты, Вербицкий, тоже.
Розенберг: Шах! (Переставляет фигуры).
Брут: Директриса однажды услышала, как я ее пел, и вызвала родителей. Дома был страшный скандал. Отец отхлестал меня по первое число. И все из-за такой ерунды…(Напевает). Я взял ее за жопу, она как завизжит… Я взял ее за жопу, она как завизжит… Как же там дальше-то?.. Та-ра-ра-ра-ра-пам… (Смолкает, вспоминая).
Небольшая пауза.
Розенберг (негромко напевая): Я взял ее за… Тьфу ты, Брут. Не мог бы ты петь что-нибудь другое?
Брут: Я вот стою сейчас и думаю – сколько же это времени-то прошло, Господи?.. (Выходит из-за стойки). А помните, эту дылду, которая училась с нами в параллельном классе?.. Ну, та, которую выперли из школы за то, что она совратила нашего учителя физкультуры?.. Она мне сегодня приснилась.
Розенберг (не отрываясь от шахматной доски): Повезло.
Брут: Между прочим, если вы забыли, ее звали Гертрудой. Говорят, что она обосновалась в каком-то городишке неподалеку и открыла там бордель… Я думаю, надо бы к ней как-нибудь съездить.
Розенберг: Зачем?
Брут: Ты не знаешь, зачем ездят в бордель?
Розенберг: Думаешь, по старой дружбе она пустит тебя бесплатно?
Брут: И не меня одного… Только не надо делать вид, что у вас были с ней исключительно платонические отношения. Даю голову на отсечение, что вы до сих пор помните, какого цвета были у нее трусы… Помнишь, Розенберг?
Розенберг: Допустим.
Брут: Ну и какого?
Розенберг: Брутального, Брут. Совершенно брутального. Желтые в горошек.
Брут: Вот это я понимаю, память… Между прочим, каждый раз, когда мы занимались с ней этим, она говорила: «Если бы я знала, что нужна тебе только для этого, то выбрала бы лучше Вербицкого или, на худой конец, Розенберга».
Розенберг (неприятно удивлен): Так прямо и сказала? На худой конец?.. Вот шлюха-то. (Вербицкому). Тебе она тоже говорила, что выбрала бы меня на худой конец?
Брут: Господи, Розя! Ну не все ли тебе равно, что она говорила?.. В конце концов, это было сорок лет назад.
Вербицкий: Сорок три.
Брут: Вот видишь. Сорок три.
Розенберг: Между прочим, я посвятил ей свою единственную поэму.
Брут: Ты?.. Поэму?.. (Смеется). Ох, Розенберг! (Сквозь смех, Вербицкому) Ты слышал?.. Он посвятил нашей шлюшке свою поэму… Да ведь она и читать-то толком не умела!
Розенберг (холодно): Почему-то мне это не кажется смешным.
Брут: А мне кажется!.. (Вербицкому). Ты тоже ей что-нибудь посвятил,