стойка бара, заставленная картонными коробками и приготовленной для упаковки посудой. Чуть дальше, в глубине сцены – дверь на кухню и винтовая лестница, ведущая на второй этаж.
На противоположной стороне сцены, возле правой кулисы, почти на авансцене – входная дверь с колокольчиком, который звенит всякий раз, когда кто-то входит или выходит из кафе. Рядом – занавешенный бархатным занавесом дверной проем, ведущий в бильярдную. Оттуда доносятся шум сталкивающихся шаров и приглушенные голоса игроков.
Центральное пространство сцены занимают три или четыре столика с дешевыми пластмассовыми стульями. Один столик выдвинут почти на авансцену. Несколько аляповатых картинок на стенах только подчеркивают непритязательность интерьера кафе. Немного странным кажется, пожалуй, только висящая на стене возле окна шарманка.
Вечер. Свет заходящего солнца заливает набережную и часть помещения кафе.
За ближним к окну столиком с открытой шахматной доской и расставленными фигурами, сидит Розенберг. Он играет в шахматы сам с собой, поэтому время от времени пересаживается, занимая место несуществующего партнера.
Центральный столик занимает Вербицкий. Он сидит, развернув перед собой газету и углубившись в чтение. Еще несколько газет дожидаются своей очереди на столе.
За стойкой бара – хозяин кафе – Брут. Его почти не видно за горой картонных коробок, громоздящихся на стойке и рядом с ней. Негромко насвистывая, он осторожно протирает стоящую на стойке посуду и аккуратно пакует ее в коробки.
Долгая пауза, время от времени прерываемая звоном посуды, ударами бильярдных шаров и доносящимися из бильярдной голосами играющих.
Эпизод 1
Закончив паковать очередную коробку, Брут выходит из-за стойки бара и останавливается возле столика, на котором лежит шахматная доска с фигурами. Какое-то время смотрит на доску. Небольшая пауза.
Брут: На твоем месте, я бы пошел пешкой на эф три…
Розенберг (не отрываясь от доски): Это с какой стати?
Брут: Не знаю. (Возвращается за стойку).
Розенберг (бормочет): Пешкой на эф три… Все почему-то думают, что умеют играть в шахматы и могут давать советы, когда их никто не спрашивает… (Пересаживаясь на другую сторону стола). Эф три, эф три… Наверняка, какая-нибудь глупость.
Брут: Не нравится, не ходи.
Розенберг: Отстань.
Вербицкий (отрываясь от газеты, ни к кому в особенности не обращаясь): Послушайте, что я вам скажу. Это просто черт знает что… Два миллиона человек умерли на границе с Эфиопией от голода и никому во всем мире нет до этого никакого дела… Подумать страшно. Два миллиона человек!.. Дети. Женщины. Старики…
Розенберг (негромко, не отрываясь от шахматной доски): Кошки, лошади, собаки… (Бруту). Знаешь что?
Вербицкий: Что?
Розенберг: Я не тебе. (Бруту). Оказывается, ты был прав. Надо было взять и пойти пешкой на эф три.
Брут: А я тебе что сказал?
Розенберг: Ценю.
Вербицкий: Вы что, оглохли?.. Два миллиона человек умерло от голода, а вы не можете хотя бы на две минуты оставить ваши дурацкие шахматы!
Розенберг (глядя на доску, негромко): Шахматы не дурацкие.
Вербицкий: А какие же?
Розенберг: Такие. (Отрываясь, наконец, от шахматной доски). Успокойся, ради Бога, Вербицкий, мы все прекрасно слышали. Спроси вон у Брута.
Брут: Спроси у меня, Вербицкий, и я скажу тебе, что газета, которую ты держишь в руках – за прошлый месяц.
Вербицкий: Ну и что?
Брут: А то, что всех твоих голодных уже давно похоронили и забыли… И детей. И женщин. И стариков. Так что, боюсь, ты немного опоздал со своими причитаниями.
Вербицкий: Ты все-таки ужасный циник, Брут… Тебе никто не говорил, что ты ужасный циник?
Брут: И довольно часто.
Вербицкий: Нельзя быть таким жестокосердым к чужому страданию только потому, что лично тебя это не касается.
Розенберг (не отрываясь от шахмат): По-моему, я это уже где-то слышал.
Брут: И я тоже. (Выходя из-за стойки). Станешь тут циником, когда налоги растут так быстро, что не успеваешь придумать, как их обойти, а чиновники уже не знают к чему придраться, чтобы отнять у тебя последнее… Тебе хорошо рассуждать, Вербицкий. Ты получаешь пенсию и живешь себе на ренту, не особенно беспокоясь о завтрашнем дне. А ты поживи немного в моей шкуре, тогда я посмотрю, как ты будешь забивать свою голову какими-то африканскими голодранцами, которые только вчера слезли с дерева и еще не совсем уверенно знают, сколько у них пальцев на руке. (Идет по сцене). А ты как думал?.. Кофе вырос на двадцать процентов, сахар – на пятнадцать, мука – почти на тридцать. А аренда? Налоги? Инфляция? Взятки?.. (Останавливается за спиной сидящего Гонзалеса). Не так это все просто, как кажется.
Вербицкий (вновь уткнувшись в газету): Я сказал только, что следует быть немного более внимательным к чужим страданиям.
Брут (не оборачиваясь, глядя за окно): А разве я спорю?.. Не забывай только, что человеку все же свойственно сначала позаботиться о себе, а уж потом обо всех остальных. И ничего ты с этим не поделаешь, хоть сдохни.
Пауза. Подвинув фигуру, Розенберг пересаживается на противоположный стул.
Вон, посмотрите-ка, Зибельманы уезжают за границу… Господи, сколько вещей! Просто целый супермаркет.
Розенберг: Я уже попрощался.
Брут: И я тоже.
Короткая пауза.
Нет, ты только посмотри… Ковры, швейная машинка, книги. Картины, зеркало, два велосипеда… Интересно, зачем им в Иерусалиме два велосипеда?
Розенберг: Чтобы ездить.
Брут: А швейная машинка?
Розенберг: Чтобы шить
Брут: Ты думаешь, в Иерусалиме много шьют?
Розенберг: А ты думаешь, нет?
Брут: Я думал, там молятся.
Розенберг: Одно другому не мешает.
Брут (по-прежнему глядя в окно): Не уверен.
Короткая пауза.
(Вполголоса). Чертов Зибельман!..
Розенберг: Что?
Брут: Я говорю – чертов Зибельман! Едет себе на другой край земли, меняет обстановку, везет с собой багаж на сто тысяч и даже не подозревают, что на свете есть такая вещь, как налог на добавленную стоимость.
Розенберг (рассматривая доску): Брут…
Брут: Что?
Розенберг: Мне кажется, ты завидуешь.
Брут: Если честно, то не то слово. Кажется, все бы отдал, чтобы только оказаться на его месте. (Отходя от окна, глухо). Ты только представь себе. Сесть на пароход. Смотреть, как пропадает за кормой берег. Как ветер уносит соленые брызги. Надеть белый костюм и пойти прогуляться по палубе первого класса. А вечером познакомиться с какой-нибудь намазанной шлюхой и пригласить ее к себе в каюту на чашку шоколада… Ты ведь, наверное, тоже завидуешь, Розенберг?
Розенберг: Лично мне завидовать, пожалуй, уже поздновато.
Брут: Ерунда! Завидовать никогда не поздно… Возьми, вон хотя бы, нашего друга Вербицкого. Знаешь, зачем он с утра до вечера читает эти чертовы газеты?.. А я могу тебе сказать. Потому что в глубине души он страшно завидует тем, о ком эти газеты пишут. Всем этим разбогатевшим столичным проституткам и дуракам с выпученными глазами, которые к сорока годам научились членораздельно выговаривать слово «демифологизация» и без запинки произносить написанные для них речи… (Громким шепотом). Знаешь, Розенберг, мне даже кажется, что он согласился бы даже стать известным мошенником, только бы про него напечатали в газетах.
Короткая пауза.
Видишь?..