вернулся, черт бы тебя побрал, после всех твоих университетов и курсов? Читать вчерашние газеты? Неужели на свете не нашлось более привлекательного местечка?
Тереза: Ну, что ты пристал к человеку, папа?
Вербицкий: Не беспокойтесь, мадемуазель Тереза… (Бруту). Я вернулся, потому что здесь моя родина, господин Брут. Может быть, для тебя это звучит странно, но для некоторых людей это слово почему-то еще не потеряло своего смысла.
Брут: Для дураков, у которых не сложилась личная жизнь и которые поэтому называют Президента "папой".
Тереза: Папа!
Брут (с неожиданной страстью): Господи!.. Да если бы только была моя воля, я бы ни одной минуты не остался бы здесь, на этой вашей чертовой родине, от которой за три мили разит дешевыми духами и немытыми прелестями!.. Продал бы все и уехал бы, куда глаза глядят, подальше от этой набережной и этих ежедневных закатов, которые как будто рисует одна и та же бездарная рука!.. К чертовой матери!
Розенберг (Терезе): Не расстраивайтесь, мадемуазель. Если мне не изменяет память, то ваш батюшка говорил все это, еще когда мы учились в школе.
Брут: К черту школу, болван!.. Если бы это имело хоть какой-нибудь смысл, я бы повторял это каждые два часа, как молитву… (Сложив руки перед грудью и подняв лицо в потолок). Господи, забери меня отсюда куда-нибудь подальше… В Грецию. В Китай. На Аляску… Куда хочешь, Господи, но только отсюда!..
Пауза. Подняв головы, Розенберг, Вербицкий и Тереза смотрят вместе с Брутом на потолок, словно ожидая ответа, затем вновь смотрят на Брута.
(С горечью). Не слышит.
Тереза: Еще бы Он тебя слышал, папа!
Брут: А почему бы и нет? В конце концов, это Его работа.
Фыркнув, Вербицкий вновь скрывается за газетой.
Тереза (сердито): Знаешь, папа? Если ты решил, наконец, испортить мне настроение, то я скажу тебе, что ты выбрал для этого не самое подходящее время, особенно если ты вспомнишь, что в понедельник у нас последний день для сдачи отчета… Ты, забыл?
Небольшая пауза. Какое-то время Брут и Тереза смотрят друг на друга.
Забыл?
Брут (глухо): Нет, дочка. Я помню… Можешь приготовить мне счета за керосин, электричество и телефон.
Тереза: Хорошо, папа.
Брут: И пора, наконец, заняться этим чертовым подвалом. Ты говорила с рабочими?
Тереза: Да, папа. Они могут начать в конце недели.
Брут: Лучше, если в начале…
Тереза: Да, папа. Я скажу им.
Брут: Чертова жизнь.
Тереза: Да, папа. (Остановившись на первой ступеньке винтовой лестницы). Гонзалес! Я приготовила тебе несколько теплых вещей. Выберешь потом, что тебе понравиться.
Гонзалес молчит.
Розенберг: Чтобы он услышал, ему надо кричать прямо в ухо, мадемуазель.
Тереза: Тогда скажите ему, чтобы он поднялся ко мне, когда сможет.
Брут: Боюсь, что сегодня он уже никуда не поднимется. (Розенбергу). Скажи ей, Розенберг.
Розенберг (понижая голос): Дело в том, мадемуазель, что господин Осип посадил Гонзалеса у окна, чтобы он караулил сегодня призрак нашего старого Дональда и в случае чего мог бы поднять тревогу… Я сам слышал, как он взял с него слово, что он не будет отлучаться сегодня ни на одну минуту.
Вербицкий (из-за раскрытой газеты): Я тоже это слышал, мадемуазель Тереза.
Розенберг (негромко): А тебя никто не спрашивает.
Тереза: Господи, но не может же он из-за такой глупости сидеть на одном месте целый день, да еще до позднего вечера?
Розенберг разводит руками.
Ладно, я принесу все потом сама. (Начинает подниматься по винтовой лестнице, но почти сразу останавливается). Неужели он, правда, думает, что ему удастся поговорить с этим ужасным призраком, которого на самом деле никто толком даже не видел?..
Розенберг: Боюсь, что ответ на вопрос, какие ветры дуют в голове господина Осипа, не знает ни один, даже самый сведущий, синоптик, мадемуазель.
Тереза: Похоже, вы правы, господин Розенберг. (Поднимается по лестнице и исчезает).
Эпизод 3
Пауза. Брут вновь занят посудой, Розенберг шахматами.
Вербицкий (откладывая газету): А кстати, насчет ветров… Я ведь знаю, зачем ты притащил сегодня сюда свою собаку, Розенберг. Не отпирайся. Надеешься, наверное, что она может кой-кого напугать, да?
Розенберг: Только не говори, пожалуйста, глупости, Вербицкий. Я взял ее в надежде, что наш друг Брут, наконец, исполнит свой христианский долг и подарит моей крошке хотя бы небольшую миску объедков. (Бруту, которого в этот момент не видно из-за коробок). Эй, ты ведь не станешь, в самом деле, держать собачку голодной только потому, что время от времени ей приходит в голову немного поскулить?.. Мне кажется, это было бы не совсем по-христиански.
Появляясь из-за стойки, Брут несколько мгновений в упор мрачно смотрит на Розенберга. Короткая пауза.
Впрочем, если ты считаешь миску объедков слишком большой жертвой, Брут, то я немедленно забираю свои слова назад.
Брут (в сторону приоткрытой кухонной двери, негромко): Александра!
Короткая пауза.
(Громко). Александра!
Александра (появляясь на пороге двери ведущей на кухню, вытирая руки о фартук): Да, господин Брут?
Брут: За счет заведения. Покорми эту чертову собаку, которую Розенберг привязал возле нашей двери… Только смотри, не переусердствуй.
Александра: Хорошо, господин Брут. (Исчезает).
Розенберг (Вербицкому): Ты слышал? (Прижимая ладонь к сердцу, с чувством). Брут!..
Вербицкий: Брут!..
Брут (вновь скрываясь за коробками и стопками тарелок): Идите к черту!
Розенберг и Вербицкий, перемигнувшись, негромко хихикают. Из кухонной двери появляется Александра с миской для собаки.
Розенберг: Спасибо, Александра.
Александра: Не за что, господин Розенберг. (Проходит через всю сцену, исчезает за входной дверью и почти сразу же возвращается и исчезает на кухне).
Розенберг: Мне кажется, размах акции поверг в изумление всех присутствующих. (Возвращаясь к шахматам). Ты ангел, Брут. Собачка будет молиться за тебя всю ночь.
Брут (звеня посудой): Я сказал – идите к черту.
Вербицкий (откладывая газету и поднимаясь со своего места): Ты совершенно напрасно стесняешься своего доброго порыва, Брут. (Делая несколько шагов по сцене). В мире, где все уже давно забыли, что такое истинное сострадание, твой поступок заслуживает, по крайней мере, высочайшей похвалы. (Останавливаясь у окна и глядя на набережную). И знаешь?.. Когда я сталкиваюсь с подобными вещами, мне начинает казаться, что несмотря ни на что в мире все-таки все устроено относительно правильно… Да, да!.. Сегодня мы живем лучше, чем вчера, а завтра наши дети и внуки будут жить лучше нас, и это будет совершено справедливо, потому что новое, согласись, всегда должно быть гораздо лучше старого… А если это так, то подумать только, какая, должно быть, чудесная жизнь начнется здесь через двести – триста лет!.. Не жизнь, а просто какая-то… сказка.
Брут (появляясь из-за коробок с полотенцем в руке, протирая тарелку): Ты что, спятил?
Вербицкий: По-твоему, надеяться на лучшее, это значит спятить?
Брут: А по-твоему, нет?.. Или ты действительно думаешь, что после всего, что случилось с нами за последние сто лет, мы все еще можем надеяться на лучшее?.. Ну, тогда, Вербицкий, ты просто идиот. (Вновь исчезая за