рухнул в прошлогоднюю сушь.
Терёха зашёл в кусты, пошевелил нищего сперва ногой, потом рукой.
– Вставай, дуботряс! Идём, угощу тебя пивом. Может, под пивко, сообразишь: своевременное выявление анти-шутов и анти-трикстеров может сыграть главную роль в предстоящей схватке за власть.
От мозговой натуги нищий лишь судорожно всхлипнул.
– Ты у нас кто? Полотёр? Бывший дворник? Монтёр?
– Писатель я, – снова захлюпал нищеброд, – прямо из народа произошёл. Печатался, книги на ярмарку в Минск возил. Нафиг ты меня тронул? От жизни нашей я в безумие впал. И хорошо мне стало: ни тебе славянокоса, ни военных действий, ни заумных слов. Безумие для писателя, ох, как полезно! Ты зачем меня из сладкой дрёмы выволок? Зачем к обманчивому будущему толкаешь? Не хочу больше думать! Стал нищим – и делу конец!
Терёха растерялся, но потом крикнул:
– Где ж твоё социальное воображение? Или писатели теперь хуже дворников соображают? Но, если без дураков, – я и сам такой же…
Наклонившись, Пудов Терентий с лёгкой гадливостью, трижды поцеловал в грязную макушку писателя-нищеброда.
– А раз мы похожи – ты меня поймёшь! Ведь действия трикстера, по сути, подготовка общественного мнения к будущим преобразованиям. Вот почему больше всего историй о шутах и лицедеях припадает на переломные моменты земной жизни. Потянуло гарью, переломился век – трикстер-шутец тут как тут! Ехал на ярмарку трикстер-шутец, песню пропел про возможный конец! А? Чуешь, сынку, чем на Руси запахло?
– Жиринятина какая-то. Ей-бо. Дай мне ещё стольник и вали домой, чепушило. Там перед зеркалом и выступай.
Терёха дал нищеброду ещё пятисотку.
Уходя, – уже пугливей, тише, – продолжил себя уговаривать:
– Припозднился ты, Терёшечка, ох, припозднился! Надо было прошлой весной парад шутов устроить, а потом потихоньку готовить публику к военным действиям. Они ведь неизбежны были. Да, кажется, и не в земных штабах задуманы. Оно, конечно, война зло. Но не всегда и не всякая. Те, которые про мир индюками сейчас кулдычут – они-то как раз военную операцию и приблизили. Но так во все века было! И только когда переродится человек в летучее душе-тело или в шута нежно-воздушного – мир и война сами собой отпадут. Настанет иное существование, где мир-военные воспоминания будут лишь смущённую улыбку вызывать.
Терёха встряхнулся, огляделся. Прохожих в переулке было мало, поэтому он смело крикнул в пустоту:
– Слышите, дуроломы? Мне теперь всё нипочём! Потому как я новый вид русского шута: сам себе царь, сам себе работник, сам себе богач, сам себе христарадник! И при всём при этом вы меня, дорогие сограждане, обожать будете. Несмотря на то, что я лишь поношениями всего, что вам мило и занимаюсь! И, в первую голову, неимущая интеллигенция меня полюбит. Вот и выходит: недаром сценку про Леонида Ильича влепил я в послезавтрашнее шествие!
При слове «сценка» – Терёшечка замолчал и опомнился. Стыдно ему за разговоры с пустотой и писателем-побирушником стало. Крепко задумавшись, опустил он свой зад на гранит у скучающего по случаю отсутствия весны фонтана «Адам и Ева». Минуты три-четыре мотал головой из стороны в сторону, как цирковой медведь. Кончив мотать, уставился, на змея-искусителя, потом на Еву. А после – на выкатившееся за пределы фонтана, здоровенное «яблоко искушения».
«Змей, он, конечно, враг. Но когда змея нет, хорошо ли? Ладно ли? Говорил же Самохе: когда нет врага – врагом становится сама жизнь. Вот все от нашей жизни, нацепившей ежовые рукавицы, и попрятались. Даже черти под землёй тихо-смирно сидят…»
Оленьки дома не было. Пока готовил ужин, стал вспоминать, как растил подобранную в бандитской хавире девчушку. Как потихоньку, исподволь, готовил в классические актрисы. А про арену даже думать запрещал. С виду Оленька – тихая, бесшумная. И голос нежный. Но какая внутри – неясно. Над «стариком» – хоть Терентию Фомичу до шестидесяти ещё топать и топать – слегка подтрунивала. Оно и правильно. Ей-то и шестнадцати нет! Как про Оленьку раздумался, так впервые девчоночка домой ночевать и не пришла. «Лучше б не думал, пень корявый!..»
На следующий день стал искать. Обзвонил кого можно. Хотя знал точно: ничего с Оленькой не случилось. Вот только, куда ж это она запропастилась?
Стал смотреть у Оленьки на столе: нет ли записки? Записки не было. Полез в компец, тот не открылся. От безнадёги начал залезать во все шкафы подряд. Дошёл до своего, платяного. И тут внезапно вспомнил про маротту. Побежал в коридор: там шутовской жезл в уголку, за обувным шкафом всегда стоял.
Здесь-то и ждала Терёху неожиданность: маротты не было!
Принялся вспоминать и не сразу, но вспомнил: жезл шутовской остался в кафе, меж столиком и подоконником, куда сам его и пристроил.
Пудов обиделся сперва на себя, потом на Оленьку. Но быстро обиды забыл, обозвал себя индюком и немедленно вспомнил грека похожего на издёвочный маскарон, подмигнувший ему вчера со стены дома на Пятницкой улице:
«Как это у них, у греков? “Человек есть животное о двух ногах, лишенное перьев”? Так Платон говорил? А шутяра Диоген, чтобы осмеять Платона, ощипал петуха, принес в школу философов и объявил: “Вот вам платоновский человек”.
Вот я и забегу послезавтра на рынок, куплю даже не петуха: живого индюка, покрупнее! Прикажу ощипать и покажу во время шествия: «Вот вам, ощипанный миром, русский человек! Но это он сегодня такой ощипанный. А завтра… Завтра – взбодрится, окрепнет, предстанет во всей красе. Станут ноги его как столбы, руки, как молоты, шея нальётся силой, исчезнет зоб индюшачий, в голове посветлеет, мозг от шлаков освободится!»
С такими мыслями он и отправился искать Оленьку, а затем шутовской жезл.
Похождения маротты
Взмах, ещё взмах. Вверх-вниз. Вправо-влево. Остановка. Опять взмах. Полёт в угол, треск опасный! Полное онемение. И вдруг – нежное поглаживание. Лёгкий щелчок по деревянному носу. Проба на крепость?
Вверх-вниз-вверх, вниз-вверх-вниз… Дураки называют мароттой. А я мужик! Я жезл! Думают, раз деревянный – значит, неживой. Я и впрямь, неживой. Вернее – жив, но по-иному. Что они, некумеки, знают о жизни деревьев, камней, огня? Ничегошеньки. Одни дензнаки на уме. Сердцевину иной, недоступной им жизни, не то, что определить – почуять не могут. Баклажаны балдастые! Только про овощи на дачных грядках и понимают. И то, когда молчат овощи. А стоит какому-нибудь посевному корнишону заговорить – пугаются, глазками по сторонам стреляют, репу чешут. С водой – вообще смехота! Вода живей и умней их, а они её в унитазы спускают, в Капотне в очистных сооружениях гноят. На улицах – глупость. В домах – жадность. В учреждениях – мзда, мзда и мзда… Но