Обычно считается, что свобода воли связана с детерминизмом по противоположности. Как говорит Серль в упомянутом интервью, «все наши так называемые свободные действия полностью предопределены каузальными процессами в мозгу», они – иллюзия, свобода состоит в отказе от каких-либо решений. Однако отказ от свободы воли – это вместе с тем и отказ от продумывания нашей жизни, что в свете проблемы, связанной с выбором пути России, выглядит не только неперспективным занятием, а эпифеноменом, философски неинтересным, но весьма привлекательным для желающего утвердить свою власть на время своей жизни. Ситуация коварная. История, оказывается, может не только повториться, но и утвердиться в бесконечно циклическом движении, теряя следы и сознавание происходящего. Серль полагает, что эволюция, давшая мозг, играет с нами великую шутку, лишая не только свободы, но и ответственности за решения. Штука, однако, в том, что и тот, кто принимает определенные решения, с которым не согласны остальные, тоже лишен этой ответственности, и в таком случае неясно, что должны делать люди, не желающие принимать ответственность за того, кто безответственно эти решения все же принимает. Этот парадокс показывает, что ответственность и свобода есть и у принимающих решения «за», и у принимающих «против».
Обескураженный Серль все решает в пользу свободы. «Детерминизм как позиция, – говорит он, – невозможен в жизни, даже если абстрактно мы в нем убеждены». Но дело в том, что и абстрактно мы в нем убеждены не вполне, поскольку можно принять решения мозга за стимул, побуждающий к ответу. И для «сознающего сознания» недостаточно предшествовавших причин для действия. Еще в VIII в. Алкуин, глава дворцовой школы Карла Великого, сформулировал такой парадоксальный вопрос: «Держу в руках восемь, уронил семь, а осталось шесть». Наш мозг настоятельно нам советует сказать, что у задачи нет решения, если из порядкового числа восемь отнять семь, будет один. Но оказывается, что тот же мозг предполагает держать в руке не просто порядковые числа от 1 до 8 и не просто субстанциальные числа, но такое положение дел, при котором Один, Два, Три… Восемь будут не просто числами, но и именами, и если из восьми имен (Один, Два, Три и т. д.) ты уберешь все имена от Одного до Пяти, Семь и Восемь – т. е. семь имен по счету, то останется имя Шесть. Можно допустить, что нейрофизиологи не учли или опытно не выявили такую способность мозга обладать двумя (по меньшей мере) вариантами для решений, обнаружив первое, что увидели. Но далеко нельзя быть уверенным, что после признания парадоксальности мышления, где парадокс понимается не как долговременное заблуждение, а как две равноправно взаимодействующие логики (именно за таковое признается мышление в Средние века), Витгенштейн мог бы сказать, что он ненавидит разговоры о свободе воли.
Еще в XIII в. Майстер Экхарт называл бессознательное мозговое решение, которое впоследствии принимается за собственное сознательное решение, действием не активного или пассивного разума, а разума страдательного, в котором уже и изначально без ведома человека действует свободный Божественный разум[230]. Можно просто сказать: действует Ум, Нус, действует то, благодаря чему мы – разумные существа. То, что человек осознал свое желание пошевелить рукой позже, чем осознал его мозг, означает не предопределенность действий, а всего лишь несовершенную природу человека. Это разные выводы из одной и той же вещи. И я привела этот пример не для того, чтобы кто-то уверовал в аргументы от религии, а для того, напротив, чтобы напомнить, что самое материалистическое сознание, «эволюционно давшее мозг», пока не в состоянии объяснить природу разума, но никто ведь и не будет отрицать его наличие, хотя бы как causa sui. При этом природу вовсе не обязательно понимать как необходимость. Это могут быть «все вещи», «субстанция телесная и бестелесная», «видовое отличие». Я нарочито даю средневековые, в данном случае Боэциевы, определения, чтобы нам не закоснеть в современных, утративших связь с изначальными представлениями, пониманиях свободы и природы. А мысль, как видно из цитаты Гете, нельзя принимать только как свободную мысль. Свобода притаилась в начале – в начале мира. Не случайно, если следовать религиозному мифу, человек – существо природное и сотворенное, т. е. свободно необходимое.
У Августина свобода не противостоит предопределению, как впоследствии стали полагать сторонники компатибилизма. С его точки зрения (и многие поняли написанное как выбор Августином идеи предопределения в противовес свободе), человек потому не боится признавать свои действия недобровольными, что его воля (voluntas) как дух жизни (vita) – Августин считает это однокоренными словами – есть причина человеческих действий. «Многое мы делаем такое, чего не сделали бы ни в коем случае, если бы не хотели. Сюда относится прежде всего само хотение: оно есть, если мы хотим, и нет его, если не хотим; мы не хотели бы, если бы не хотели»[231]. Это апофатическое заявление очень похоже на отказ Серля от свободы воли. «В нашей воле нет ничего… что Бог не предузнал бы». Прочитав эти слова, легко согласиться с утверждениями об отсутствии свободы воли, поражающими человечество не одно столетие. Однако Августин продолжает: но это и значит, что она (свобода воли) есть, ибо «нельзя сказать, что предузнавший это предузнал ничто». Это очень емкая, потому и короткая фраза. «Если предузнавший, что могло быть в нашей воле, предузнал не ничто, а нечто, но несомненно, что и при его предведении нечто в нашей воле есть»[232].
Свобода – экзистенциально данное состояние. Предопределение свершается, когда свершается поступок. Потому эти понятия и лежат в разных плоскостях рассуждения. Ссылки же на возможности выбора между свободой и предопределением не действительны. Августин разъясняет и эту невозможность. «Мы… исповедуем… одно, чтобы хорошо веровать», т. е. выбирать, «другое – чтобы хорошо жить», т. е. в том числе и нарабатывать привычки. Саму религию он понимал как выбор, производя это слово от re-eligo – избирать. В трактате «О Граде Божьем» он сравнивал христианскую позицию и позицию любимого и почитаемого им Цицерона. В книге «О гадании» Цицерон, как считает Августин, отстаивает точку зрения свободы, а в диалоге «О природе богов» устами одного из персонажей защищает эту точку зрения, а устами другого – ее отрицает. По мнению Августина, Цицерон делает это из своего рода суеверия: признавая существование судьбы, в то же время не отказываться от свободы воли[233]. Свобода как Божий град: она странствует по граду мирскому, теребя его и не давая успокоиться. Не случайно Средневековье с IV по XIV в. отказалось от идеи культуры как проповедницы эллинской философии (христиане называли ее языческой) и традиции как настроенности на старое (ибо Христос всегда нов). Не случайно и то, что в России с середины XIX в. при возникновении интереса к праву возник и интерес к Августину. В.С. Соловьев в статье, помещенной в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона, писал: «Августин самым решительным образом признает неотъемлемую естественную свободу человеческой воли, без чего невозможно было бы вменять человеку никакого поступка и произносить никакого нравственного суждения. Он вносит признак свободы в самое определение воли, как движения духа, никем не принуждаемого… voluntas est animi motus, cogente nullo». Это совпало и с возникновением в России собственной самобытной философии.
Мы часто пользуемся, казалось бы, известными понятиями, забыв их смысл. При сравнении же старого и нового содержаний можно понять и то, что связано с нами. Сейчас любой европейский человек может решить свою жизнь так, как ему не было предопределено (с этим связано, например, самоубийство, если человек, как ему кажется, оказался рожден для жизни, которую не принимает как свою жизнь). Простая фраза «я работаю» свидетельствует об активном залоге, но свидетельствует ли о нем фраза «я работаю под дулом автомата»? Это – активно-пассивный залог, который знали наши предки. Предопределение, повторим, – не противоположность свободной воле, свободная воля – своего рода перпендикуляр ему. Без понимания этого не понять современную, российскую в том числе, атрофию или кризис и воли, и ее теоретического анализа. Не случайно европейские философы сдались науке, не подвергнув анализу ее данные, а российские – богословию. Нефилософские знания стали определять философию, что в значительной степени облегчает ее поражение[234]. Удивительно, что в наше время в Европе нет гонителей философии, а она добровольно склонила голову. В России есть именно гонители философии, насаждающие веру как основу мировидения, и часто философы пытаются аргументировать исходя из нее, полагая под верой, однако, не выбор, как Августин, а настоятельную потребность[235], часто также провоцируемую нейрофизиологией (есть даже такая наука – нейротеология). Получается, что головы добровольно склоняются и на Западе, и в России по одним и тем же причинам. Так что говорить «Россия – не Запад» преждевременно.