Вырваться за пределы этого бесконечного кружения можно лишь путем превращения свободного времени в основную меру общественного богатства в том смысле, что чем его больше в обществе, тем оно богаче. Но тогда таким богатством становится сам человек во всей целостности своего общественного бытия. Свободное время – тоже время производства, но производства самого человека как «основного капитала». Оно по-настоящему свободно, когда позволяет человеку вступать в общение с другими в силу собственной индивидуальности, свободно избирать формы своего общения с современниками, предками и потомками, жить, следовательно, не просто в том или ином социально организованном пространстве, но в пространстве всей человеческой истории. Свобода есть, в конечном счете, право человека самому распоряжаться временем своей жизни – как временем своего потребления, так и временем труда. Человеку всегда было свойственно ждать и желать наступления счастливых времен, но они никогда не наступят, если время не будет свободным, т. е. принадлежащим самому человеку, живущему в нем.
Светлана Неретина[223]
Свобода воли как проблемный узел России
Мы сейчас много говорим о свободе, хотя понимаем, сколь важны слова Гете: «Свободен только первый шаг, но мы рабы второго». Очевидно, что, свободно ступив на определенный путь, избрав его, мы должны, как говорили древние, иметь мужество идти за мыслью туда, куда она способна привести.
В начале ХХ в., после нескольких войн и революций, социальных и технической, необходимо было пересмотреть вопрос о статуте человека в универсуме, ибо к тому времени потерпели крах либеральные ценности. «Что такое человек, чтобы ты заботился о нем?» – этот вопрос в разных модификациях стоял перед философией с момента ее возникновения. Требовалось проверить на прочность рождающиеся метафизические концепции и создать такую систему вещей, чтобы в нее оказались включенными социология, космология, философия и цивилизация. К 1930-м гг. стало ясно, что целостное понятие абсолютного индивида с абсолютными правами и с договорной силой формирования определенных внешних связей – миф века Просвещения. Ясно стало и то, что человек не только неотделим от окружающей среды, он имманентен этой среде, и ему имманентна та среда, которую он передает следующим поколениям. Нераздельность окружающей среды и населяющих ее существ заставила пересмотреть вопрос о свободе, которая раньше рассматривалась с либеральных представлений о свободе мысли, свободе печати, свободе религиозных мнений, а потому ее границами считались только границы различных мнений. Это, по-видимому, «всеобщая ошибка», поскольку в такое понятие свободы/несвободы не были включены страдания человечества, связанные «с законами физической природы, ее неизбежным порядком. Рождение и смерть, жара, холод, голод, разлука, болезни, общая неосуществимость целей – все это играет определенную роль в несвободе человеческих душ. Наш опыт не идет в ногу с нашими надеждами»[224].
Казалось бы, давно понято, что свобода заключается не в тех дозволенностях, которые идут от государственной власти. Мы лично свободны, говорим что хотим и осознаем, что у противной стороны тоже есть свобода действия и мысли, хотя она не задумываясь использует силовые и административные приемы, к которому подключены юридические рычаги управления, и это вызывает нешуточное возмущение и сопротивление.
Сейчас в ходу обсуждение возможности перехода в правовое состояние государств, приватизированных группами частных интересов, которые сумели само право превратить в инструмент, позволяющий право безнаказанно попирать. И иногда кажется, что выступления за права – такая же отрыжка старого времени, как и желание авторитарной власти.
Не исключено, что восторжествовало убеждение Н.А. Бердяева, согласно которому «учение о свободе воли было подсказано утилитарно-педагогическими соображениями» (добавим – и политико-экономическими), и это скорее свобода рабства. Когда человеку не нужно выбирать, он ощущает себя освобожденным, поскольку, сделав выбор, не чувствует себя в состоянии раздвоенности. Человек свободен именно тогда, когда ему не нужно выбирать[225]. Утверждения о творческой способности человека, отождествляемой со свободой, оказалось недостаточно, как недостаточно и убеждения Л. Шестова в том, что «сущность свободы не в поступках, а до них, и не в решениях, а еще раньше – в самой “воле”»[226]. Воля – вещь спорная. В русском языке она, в том числе, и синоним свободы, потому выражение «свобода воли» двусмысленно. Но воля – это и сила души. И с ней оказалось столь сложно договориться, что со второй половины ХХ в. и в начале ХХI проблема свободы воли и просто воли не вставала столь часто, как в прежние времена. Большую роль здесь сыграли два страшных события: Холокост и ГУЛАГ. Вывод, который делает А. Бадью о человеке как существе бессмертном (основанием для этого послужила способность человека сохранять упрямство и оставаться человеком перед лицом возможности превратиться в скота[227]), весьма серьезен и вновь отсылает нас к Шестову. Шестов же полагает, что даже «поступки – только чистая внешность, от которой мы с большим или меньшим правом заключаем к внутренним событиям человеческой жизни». И они не только в философии с ее самодвижением мысли, но и в таких глубинах бытия, что вопрос о свободе воли «редко возбуждается самостоятельно… он вспыхивал и разгорался в те эпохи, когда люди подвергали пересмотру свои взгляды на первоосновы жизни»[228]. Сейчас мы их и пересматриваем, достаточно ознакомиться с полемикой «либералов» и «консерваторов», которые причисляют себя к той или иной группе, не отдавая себе отчета о причинах такого причисления.
Почти все нынешние авторы так или иначе касаются связи понимания свободы воли с достижениями нейрофизиологии. Утверждается, что мозг принимает решение раньше, чем человек его воспроизводит, и это рождает впечатление отсутствия какой бы то ни было свободы (так и кажется, что нейрофизиологи выполняют задание: доказать подчинение воли чьим-то интересам). Эксперимент психолога Либета, поставленный в 1979 г. (о нем на радио «Свобода» рассказывал А.М. Пятигорский), состоял в том, что испытуемому, к мозгу которого подключался электрод, а к запястью датчик для регистрации движения, предлагали выбрать момент, когда он захочет пошевелить рукой. Получалось, что мозг принимал решение раньше, чем человек осознавал его необходимость. Отсюда можно сделать вывод, что вся наша свобода заключена в промежуток, равный 200 миллисекундам. Замечательный философ Дж. Р. Серль обескуражен этим «каузальным детерминизмом». В интервью газете «Frankfurter Allgemeine Sonntagszeitung» от 29 марта 2008 г.[229] он говорит о том, что не считает компатибилизм – совместимость свободы воли с детерминизмом – хорошим решением вопроса об этой свободе.
Суть именно в этом. Я не вполне понимаю желание философа подчинить свою мысль экспериментальным выводам нейрофизиологов, ученых-специалистов, которые имеют отношение к совершенно иным вещам. Можно спросить, например, на основании чего мозг принимает решение. Если он принимает решение, значит, у него также есть выбор, и этот выбор задан свободой принять такое решение, а уж когда это доходит до сознания, возникает вопрос способностей, желания проявить их, силу воздействия и проч.
Это прекрасно понимали в Античности, особенно в Средневековье, где каждый человек изначально полагался свободным, поскольку Творец передал ему свободу воли, желаний и действий в надежде, что тот найдет истинно свободный – т. е. божественный – путь. Она (свобода) не дает власть, а есть единственная власть для человека (Б. Спиноза это хорошо понимал). Что касается множества, массы или толпы, ставшей в ХХ в. субъектом истории, то здесь срабатывает передоверие своих полномочий власти, о котором говорил в свое время Т. Гоббс. Чему же удивляться? Одиночки, которых, правда, немало, не желают передоверить власти решение своей судьбы. Массы же до сих пор действуют именно в духе Гоббса, в монархически-государственном духе, и это, разумеется, компатибилизм.
Но компатибилизм компатибилизму рознь. Августина тоже причисляли к его сторонникам, поскольку ему принадлежат слова: «А мы, христиане, принимаем то и другое», т. е. и свободу воли, и предетерминацию. Имел ли он, однако, в виду релятивистское отношение к подобному выбору: дескать, можно так, а можно эдак, а можно, с одной стороны, так, а с другой – иначе? Августин – крепкий логик, для него, как потом и для Спинозы, это невозможно. Для него свобода – это свобода, а предопределение – знак необходимости, но не сама необходимость. Необходимость обнаруживается в момент совершения поступка, до этого любой субъект находится в поле возможностей, т. е. свободы, которые даются их обдумыванием, что в духе времени называлось предвидением или предведением.