– И ты представь, ведь все знают: и царевна Наталья, и царицы обе, дворня ходит – зубы скалит. А Нинке хоть бы что, ещё и нос дерёт. Думает, она теперь царицей будет. Хотя…
Варенька пожала плечами.
– Может, и правда, что-нибудь выйдет из этого. Всё же она хорошего роду, не портомойница, как Катерина. А, Маша, как на твои глаза?
– Не знаю. А как же церковное венчанье?
– Так в монастырь, первый раз что ли? Где ты её, кстати, оставила?
– В монастыре.
– Так, может, знамение это ей?
– Не знаю. Давай, Варюша, спать.
Но спать в эту ночь, видно, судьбы не было. Только они, перекрестив друг друга, собрались расходиться, пришла Нина. С предутреннего мороза лицо её светилось румянцем. Она сбросила платок с разлохмаченной головы, кинула шубу на руки девке и свежим, не ночным голосом спросила:
– Что же ты не спишь, Варя?
– Да вот Маша приехала.
Варенька отступила, показав невидную в тени двери Марию.
– Маша?
И в голосе и в глазах Нины появилась тревога.
– Вы давно вернулись?
– Часа два тому. Да я одна, Катерина Алексевна в Лавру свернула, несколько дней там пробудет.
Тревога Нину отпустила, и она снова смотрела победительницей. Подошла к зеркалу, улыбнулась себе.
– Несколько дней? Ну, вернётся, так здесь ей сюрприз припасён.
Нину распирало веселье.
– Знаем мы твой сюрприз, – не удержалась Варенька.
– Что вы можете знать?
– Что все, то и мы, не слепые.
– Ну а раз знаете, то и говорить не о чем.
Нина ещё раз оглядела себя в зеркале, сказало, не отводя от себя довольного взгляда:
– Что-то ты бледная, Маша. В дороге не случалось чего?
– Нет, всё слава Богу. Спать только хочу. Вы как хотите, а я лягу.
– Да и мы тоже.
Наконец-то легли. К завтраку, понятное дело, опоздали. А Мария-то хотела раньше, безо всех с царём поговорить, объяснить ему деликатно про Катерину, что для него же, Петра, та старается. А вышло всё наперекосяк. Пётр как увидел Марию, так и насупился. Письмо, в котором Катерина написала, что помолиться поехала, он через Макарова от неё уже получил и рассердился. Так и сидел, насупленный, в тарелку уткнувшись. На царя глядя, и домочадцы весь стол молчком просидели.
Сразу после завтрака Марию царевна Наталья подхватила, повела театр показывать. Сама зала эта давно была приспособлена к представлениям – иноземные труппы царевна часто зазывала. А сейчас она постаралась ещё и декорации к пиесе сделать, как ей заезжие дипломаты рассказывали, и Шафиров Пётр Павлович много советами помогал.
Оживлённая, с блестящими глазами расхаживала она по помосту, показывала раскрашенные щиты, на коих нарисованы то окно, то дерева и цветы – сад, значит, то стена дома с огороженной дверью – балкон.
– Ну, Маша, как вчуже-то глянется? У меня-то уж глаз замылился, по моей указке рисовано, так и не пойму теперь, похоже или нет на настоящий театр.
Марии нравилось.
– На мои глаза, хорошо, Наталья Алексеевна. А про настоящий театр откуда мне знать, я ведь нигде не бывала.
– Вот и я не бывала, всё по чужим рассказам только. Ну вот поедешь с государём – ты всё гляди получше и в письмах мне подробно описывай. Пётр Алексеевич по пути с королём Августом встречаться собирается, так, должно, там и бал ради того устроят, может, и с представлением. Ты всё примечай, все мелочи даже.
Мария с готовностью закивала. Но потом сказала:
– Надо бы ещё кого-нибудь в это дело вовлечь, а то, может, я и не поеду. Государь на меня серчает, сегодня так-то гневно говорил, да и раньше промеж нас плохое было…
Наталья решительно замотала головой.
– Глупости! Гнев его нынешний не на тебя и не на кого другого, а на себя только.
Она сердито передёрнула плечами.
– Заварил он тут на днях кашу… да нет, не кашу, так, кашицу. Так что если кто из фрейлин дома и останется, то всяко не ты, а иная. А что до того, что обидел он тебя… Знаю, знаю, молчи, – остановила она открывшую было рот Марию, – Так и на царя бывает проруха. И больше того не повторится, это я тебе твёрдо говорю.
Мария смутилась, аж слёзы выступили, отошла к окну, уткнулась в пышный занавес. Наталья подошла, обняла подавшиеся к ней плечи княжны.
– Полно. Тебе здесь стыдится нечего. Вот товарка твоя – отличилась.
За окном затенькала пичужка, да так звонко – через двойные рамы слышно. Они обе встрепенулись и вдруг увидели за окном весеннюю яркую синеву.
– Какие сосульки длинные, – сказала Наталья. – Я маленькой их грызть любила, а няньки отымали.
– А у нас в Никольском скоро весну закликать будут, а потом холсты белить.
– Это как же, весну закликать?
– А вот, – оживлённо заговорила Мария, – наряжаются поярче да почуднее, влезают на крышу избы и поют. Да так-то звонко, на всё село.
Она набрала полную грудь воздуха и во весь голос запела:
– Приди к нам, веснаСо радостью!Со великой к намСо милостью!Со рожью зернистою,Со пшеничкой золотистою,Со овсом кучерявыим,С ячменём усатыим,Со просом, со гречихою,С калиной-малиною,С чёрною смородиной,С грушами-яблочками,Со всякой садовинкой,С цветами лазоревыми,С травушкой-муравушкой!
Правильно была выбрана палата для театрального действа! Отменно звонко звучал в ней голос юной певуньи!
И, как и должно быть в театре, раздались аплодисменты и крики «браво». В дверях стоял Пётр Павлович Шафиров, под-канцлер и барон. Он рукоплескал и всем лицом изъявлял восторг. С привычной ловкостью он проделал все позиции сложного поклона, ни одной не пропустил – наторел, служа в Посольском приказе. Целованье рук у Петра Павловича превращалось в торжественный и изящный ритуал – любил и умел быть куртуазным этот умный некрасивый человек, поднятый судьбой и царём Петром из самых низов.
Царевна Наталья к Петру Павловичу, вслед за братом своим, благоволила и сейчас, как всегда, встретила его приветливо. Разговор у них на приветствиях недолго задержался, сразу пошёл об общем деле – о спектакле.
Представление уж через несколько дней назначено, а ещё и роли не все артисты затвердили, и костюмы не дошиты! Помощников у неё мало – вот беда. Княжна вернулась – оглянулась на Марию – чай, не откажется пособить. Мария согласно покивала.
Потом заговорили о предстоящем походе против турок. Мария навострила уши. И сразу – вот досада! – позвали её к государю.
Царь был в своей токарне. Мария прежде не бывала в его покоях и, проходя, с любопытством оглядывалась. Комнаты низенькие, как почти во всём Преображенском, и простоватые, даже бедные. Нет ни занавесей бархатных и богато убранных икон, как у царицы Прасковьи, ни картин и фигурок зверей и человечков, как у царевны Натальи. На полу потёртая овечья кошма, подоконники завалены бумагами. Из-за полуоткрытой двери слышалось жужжание и доносился острый вкусный запах свежих стружек. Сбоку вышагнул невидный прежде секретарь Макаров, открыл перед ней дверь. Пётр в длинном переднике, с ремешком через лоб, с засученными рукавами рубахи был похож на мастерового. И лицо у него было, как у мастерового – сосредоточенно-спокойное, умиротворённое. Такие лица Мария часто видела у плотников, рубящих избу, гончаров за кругом, прях и ткачих в девичьей. Пётр остановил станок и поднял на руке поделку. Это была округлая чаша светлого дерева, похоже, липового.