Читать интересную книгу АКАДЕМИЯ КНЯЗЕВА - Евгений Городецкий

– Не надо. И вы отдыхайте.

Князев полез было за сигаретами, но передумал, повернулся на бок и уснул под мерный шум дождя.

Вскоре дождь усилился и уже не шелестел, а барабанил по палаткам, и где-то начало подтекать и капать на спальные мешки, но этого никто не слышал и не чувствовал. Сладко спится под дождь.

Четвертые сутки лило не переставая. Земля пресытилась влагой и не принимала ее больше, раскисли и потемнели мхи, мочажины ушли под воду, десятки ручейков пробивали русла, спеша вверить себя Тымере. А Тымера разбухла, мутные ее волны ворочали камни, теснили берега, несли коряги и вырванные с корнем кусты. Беспокоясь за свою флотилию, Князев велел отнести лодки повыше и привязать к деревьям.

В палатках было сыро и холодно, из спальников вылезали только поесть и справить нужду. Появились карты. Тапочкин перебрался к горнякам, там было веселей. Но игра «без интереса» надоела, а денег ни у кого не было. Тапочкин попытался организовать «кинг» под носы, долго и путано объяснял правила, сдал карты. Шляхов все спрашивал:

– А теперь кого не брать? Мальцов? А теперь дамочек не брать?

Проиграл он один и хмуро подставил нос. Проходчики, щадя самолюбие бригадира, в четверть силы хлопнули его несколько раз картами, а Тапочкин ерзал и страдал: «Ну кто ж так бьет!» Когда настала его очередь, он долго усаживался поудобней, закатал рукава, поднес к носу Шляхова карты, примерился и злорадно засмеялся: «Начнем экзекуцию!» Бил он не торопясь, с оттяжкой и звонко. Шляхов покряхтывал и дергался. Ударов десять вытерпел, а потом на лету схватил руку Тапочкина, вырвал карты и тяжелой ладонью шлепнул его по шее. На том игра и закончилась.

Князев пытался работать, но в палатке было темно, тесно и мокро. Можно было хоть завтра сняться всем и пойти на базу, переждать непогоду, но бросать лагерь небезопасно, мало ли что может случиться. Оставить сторожа? Доброволец вряд ли объявится, а приказать – язык не повернется. Уйти же одному – такое ему и в голову не приходило.

Неделю назад, еще до дождя, на базе был Лобанов, взял продукты и оставил для Князева записочку Матусевича:

«Андрей Александрович, дела мои пошли на поправку, болячки подживают, но дело не в этом. Спешу сообщить, что вчера в квадрате В-4 мы обнаружили целую россыпь совершенно не окатанных рудных глыб. Продолжаем поиски».

Федотыч передал записку по рации, и Князев по нескольку раз в день перечитывал ее, словно старался угадать за скупыми строчками подробности. Эх, если бы не дождь…

Транзистор ловил только морзянку, книги остались на базе, старый номер «Огонька», который случайно оказался во вьючнике, прочитан от первой до последней страницы, и кроссворд весь разгадан. Нечем было занять голову, и в мозгу против воли тоненько сверлило: «А если Костюк капнул начальству? Если Арсентьев уже обо всем знает и выжидает только, чтобы ударить наверняка?» И изо всех грозящих ему в этом случае кар – понижения в должности, выговоров по всем линиям, опалы – страшней всего была уверенность в том, что валунные поиски, как и весь тот район, Арсентьев похерит, и сколько понадобится времени, чтобы доказать свою правоту.

После таких мыслей Князев надевал плащ и шел на берег. Река была в дождевых оспинах, сквозь туман неясно вырисовывались деревья, противоположного берега совсем не было видно. Постояв, он возвращался в палатку, влезал в холодный отсыревший спальник и пытался уснуть.

Высотин и Заблоцкий сражались в шахматы. Высотин все время выигрывал и посмеивался: «Эх, ты, игруля!» Заблоцкому в конце концов надоело проигрывать, он смешал фигуры и расстроенно сказал:

– Это не игра. Ты мои замыслы разгадываешь, а я твои – нет.

В шахматы Заблоцкий играл неплохо, но сейчас мысли его были заняты иным.

В маршрутах для воспоминаний не оставалось времени, а теперь они навалились на него, и заглушить их было нечем…

В сентябре Витьке три года. Из яслей переведут в садик, в младшую группу. Сколько он стихов новых выучил… «Паучок, паучок, тоненькие ножки, красные сапожки…» А ночью перелезает через сетку кроватки к матери, забирается к ней под бочок, сонный и теплый, и посапывает у плеча, а по утрам капризничает и не хочет вставать… И так же не дает мылить голову и плачет, что «в глазе горько». И пятки у него после купания такие розовые…

А едва утихало щемление в сердце – накатывали новые воспоминания: конференц-зал с натертым паркетом, лиловый галстук председателя и гончий блеск в глазах оппонентов. И это зачеркивало все годы работы, и сами идеи его казались теперь пустяковыми и порочными. Нет, с него довольно. Надо только свыкнуться с мыслью, что сына придется видеть не чаще раза в год, потому что с Мариной, пожалуй, все кончено…

Они сидели друг против друга за крошечным раскладным столиком. На реечной столешнице стояла сковородка с крупными ломтями колбасного фарша, миска с холодной жареной рыбой и складной стаканчик. Дождь, кажется, временно перестал, только с деревьев капало. В соседней палатке, оживленно шумели. «По многочисленным просьбам трудящихся», как выразился Тапочкин, Князев выдал на всех две бутылки спирта.

– А нам с вами коньячок, – сказал он и достал со дна вьючника плоскую флягу. – Из личных погребов. Берег на конец, для последнего костра, ну да ладно.

– Может, с ними вместе? – Заблоцкий кивнул на соседнюю палатку. – Неудобно.

– Я их смущать буду. Пусть веселятся.

Он разлил коньяк – Заблоцкому в стаканчик, себе в крышечку от фляги, прислонив флягу к стояку. Выпили и прислушались к собственным ощущениям.

– Нектар.

– Окосею я с отвычки…

– Смотрите, не буяньте в трамвае.

– Да… – Заблоцкий вздохнул. – Где-то сейчас трамваи, троллейбусы, люди без накомарников гуляют – не верится.

– Скучаете?

– Да как сказать… Просто вспоминаю. Для меня сейчас город как-то ассоциируется не с трамваями и троллейбусами. Другие моменты вспоминаются…

Заблоцкий умолк, рассеянно глядя в миску. Князев аккуратно налил по второй, прикрыл горлышко фляги коробком спичек и задал вопрос, который давно его интересовал, ради выяснения которого он и затеял этот ужин вдвоем.

– Леша, что там у вас произошло?

Из соседней палатки донесся взрыв хохота. Не поднимая глаз, Заблоцкий взял свой стаканчик, долго крутил его в пальцах, отпил половину, поставил. Взъерошил волосы и, по-прежнему глядя в стол, ответил:

– Полное фиаско на всех фронтах. Полоса невезения, одним словом. Надо было отдышаться. Взял у судьбы тайм-аут и прикатил сюда…

– Тайм-аут – временная передышка. А вы, судя по всему, вышли из игры совсем, покинули поле.

– Да, пожалуй, это точнее. А впрочем, судите сами.

Кратко и монотонно, словно не о нем речь, Заблоцкий начал пересказывать свою историю. Он и вправду видел сейчас себя как бы со стороны и, объясняя вслух собственную жизнь, проникался пониманием ее.

Да, с детства был способным, может быть, даже очень способным, за что ни брался – все получалось лучше, чем у других, будь то уроки рисования (родители даже подумывали о художественном училище), кружок авиамоделизма (призовые места на городских и областных соревнованиях) или занятия английским (в подлиннике читал Джека Лондона). Этот писатель и пробудил заложенную в каждом страсть к путешествиям. Золотая медаль (иначе и не мыслилось!) открывала двери любого из вузов страны, но выбрал геофак. И тут, увидев воочию удивительные превращения, происходящие с минералами в поляризованном свете, незрелым еще умом догадавшись о неразрывности и неимоверной сложности происходивших в земной коре процессов, впервые, может быть, почувствовал, что пора легкого флирта кончилась, пришла любовь… Сказано, может быть, немного выспренно, но на полном серьезе. Ну, а тут, само собой, научно-студенческое общество, первые потуги удивить мир своими изысками (сейчас вспоминаешь – «смех энд грех», как говорит Тапочкин). И все так просто, легко, под одобрительное воркование профессорско-преподавательского состава: «Одаренность!», «Пытливый ум!», «Надежда кафедры!..» Сам, дурак, в это поверил. В храм науки по-разному попадают – кто в дверь, кто в окно, кто по веревочной лестнице, кто с черного хода. А я решил на белом коне въехать…

Почувствовав радость очищения, Заблоцкий говорил взволнованно и торопливо, как на исповеди, но Князев не спешил отпускать ему грехи.

– Ну и что? – спросил он, когда Заблоцкий кончил. – Все правильно, все справедливо.

– Разве я кого-то виню! – Заблоцкий пригорюнился. – Никого я не виню, никого не оправдываю, просто излагаю причины. Хотел схватить бога за бороду – не вышло. И поделом…

– Диссертация – не главное. Пацана жаль… Он-то при чем?

Заблоцкий только прерывисто вздохнул, налил себе доверху, тут же выпил и сказал дрогнувшим голосом:

– Даже фотографии нет. Не взял в спешке…

– А это… наладить ничего нельзя? – осторожно спросил Князев. Заблоцкий медленно покачал лобастой головой.