Читать интересную книгу "Круг ветра. Географическая поэма - Олег Николаевич Ермаков"

будешь, — и вера моя тверда.

Собственные планетки лепят жуки-скарабеи.

Я не из них! От тебя пошел я и в тебя вернусь навсегда!

Чего-то сразу ему представлялся Мавзолей на Красной площади. Мавзолей, по сути, тот же мазар. Да, ухаживают за ним лучше, чем за мазаром аль-Бируни… Была у этого Олейника и покаянно-пацифистская строфа:

Пуля свинцовая, хоть она с виду мала,

Будет терзать меня тем, что в ее сердцевине

Прячется чье-то — людское, конкретное — имя,

Ибо без имени нет на земле нашей зла!

Читал Ананьева:

«До начала нового, 1967 года оставалось чуть больше двух недель.

По Москве уже были открыты елочные базары, и всюду в толпах людей чувствовалось праздничное настроение. Завершался год — тот условный виток жизни, какой люди сами определили для себя. С точки зрения государственной виток этот представлялся успешным. Казалось, что поставлена была еще одна веха в истории, по которой будущие поколения смогут судить о величии свершенных дел».

Это был виток тоски по Москве, ее паркам, куполам, троллейбусам, кинотеатрам и эскимо. А так-то чтение — жуть соцреалистическая.

Еще там сохла от жары, превращаясь медленно в прах, читаная-перечитаная поэма Гоголя «Мертвые души». Ее очень любил Новицкий. Тоже уже знал наизусть. Кто привез сюда эту книгу, было неизвестно. Каскадовец, увидев ее, покачал головой и проворчал что-то насчет неуместного тут названия и вообще в целом настроения… Книга-то про мертвецов? Про борьбу за обладание ими. Георгий Трофимович не согласился: мол, нет-с, голубчик, книга про жизнь и живую Россию, а мертвецы лишь предлог, чтобы по ней прокатиться в бричке. И именно этим он, Новицкий, и наслаждается: «Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: „Иностранец Василий Федоров“; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: „И вот заведение“. Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: „Питейный дом“. Мостовая везде была плоховата».

Георгий Трофимович читал с большим чувством, каскадовец заслушался, присел даже. А как чтение закончилось, встряхнулся, будто сбрасывая морок, и, вставая, заявил, что тут смакуется все-таки далекое прошлое, в котором ничего хорошего не было. Майор ответил, что так ведь и есть. Именно ничего хорошего. О чем в начале автор и предупреждает читателя о герое дескать: «Взят он — больше затем, чтобы показать недостатки и пороки русского человека, а не его достоинства и добродетели, и все люди, которые окружают его, взяты также затем, чтобы показать наши слабости и недостатки…» Офицер КГБ усмехнулся, глядя на майора и сказал, что в данных условиях все эти недостатки и пороки кажутся приятными из-за… — он покрутил пальцами в воздухе, подбирая слово и уже нашел его: — ностальгии!

Георгий Трофимович потом признался Стасу, что капитан Берснев попал аккурат в десяточку: «И точно, этому каналье и аферисту Чичикову ведь именно завидуешь, сидя здесь. — Помолчав, он предостерегающе поднял палец: — Берснев тут уже третий год торчит, заменяться не хочет, потому что там, за речкой, уже скучно, а тут — всюду враги. И все понятно. А там то Гоголь, то Толстой. — И он постучал по книге осторожно, чтобы та не рассыпалась окончательно. — Но и сюда ведь проникают!.. Будзь с ним… мм… кххе… уважливее, как у нас говорят, внимательнее, короче».

Пришлось, как обычно, наводить справки у Дарьи Алексеевны. Это была его учительница географии, школьных времен учительница. С ней Стас начал переписываться, еще как только уехал из Смоленска в Москву. Она, как говорится, принимала почему-то участие в его судьбе. Возможно, ей нравилась странная одержимость ученика Персией. Она с удовольствием давала ему всякие книги из богатейшей библиотеки своего отца, профессора-почвоведа, рассказывала все, что знала о Персии сама, а однажды демонстрировала на школьном кинопроекторе фильм про современный Иран, правда, на английском языке, но ее подруга, учительница английского, уже написала ей перевод. Так фильм и шел на английском с переводом, который читал, конечно, сам Стас.

Дарья Алексеевна разыскала информацию о Санаи. И Стасу, выпускнику персидской группы ВИИЯ, стыдно вообще-то было. Нет, персидский преподавали блестяще Восканян, Дегнера, Поляков и даже настоящий иранец Джахангир Дорри, то есть он был наполовину иранец, наполовину русский, голубоглазый, высокого роста, с волнистой шевелюрой, он как раз преподавал литературу. Но почему-то об этом Санаи речь так и не шла. Или, возможно, он упоминался мельком. И так и остался в тени того же великого Фирдоуси с его «Шахнаме», «Книгой царей». «Шахнаме» — самая гигантская поэма этой планеты. В ней дана легендарная история пятидесяти царей — с древности до мусульманского завоевания в том же седьмом веке, когда и Сюань-цзан странствовал здесь… Это невероятная энциклопедия зороастризма, иранской древности и ранней мусульманской истории. Сорокалетний поэт писал ее тридцать пять лет в Тусе иранского Хорасана. Преподнес тамошнему правителю и получил хорошее вознаграждение. Но деньги имеют обыкновение воды — утекать. И состарившийся поэт предпринял новую редакцию поэмы. А преподнес ее уже и новому правителю, захватившему иранский Хорасан — Махмуду Газневи. К нему старый поэт и направился — сюда, в Газни. Нет! Все пути ведут не в Рим, а в Газни. Но султан не оценил сей труд, точнее, оценил очень дешево. Говорят, этот гонорар старик без сожаления отдал банщику после помывки.

И в это же время в Газни жил аль-Бируни и мог встретиться с великим поэтом. Но нет… Стас припомнил, что аль-Бируни попал в Газни позже примерно на семь лет, увы.

Правда,