на столе фотографии. – Если не все обманывает, то это случилось в 1897 или 1898 году.
– В девяносто восьмом году, – машинально произнес Ицхак, пытаясь осмыслить услышанное.
– Надеюсь, теперь ты понимаешь, – сказал отец, вновь подымаясь со стула. Волнение мешало ему говорить. В первый и в последний раз Ицхак видел, как у него дрожали руки. Отчаянье, стоящее в его глазах, казалось, готово было затопить весь мир.
Конечно, это было и ужасно, и кроме того еще ужасно стыдно, но, кажется, все-таки не так ужасно, как, похоже, казалось отцу с его дрожащими руками и убитым голосом. В конце концов, подумал Ицхак, задумываясь, в конце концов, мало ли что случается с людьми на этой земле?
– Значит, – он попытался поскорее связать разорванные нити, – прадедушка Арья, это совсем не твой дед?.. Знаешь, к этому еще надо привыкнуть.
– Да, – кивнул отец. – Да. Конечно. К этому еще надо привыкнуть.
Ицхак снова посмотрел на фотографию дедушки, где он стоял, держась за спинку стула, на котором сидела молодая и красивая женщина с широко открытыми глазами и плотно сжатыми губами, – его прабабушка Рахель.
– Он был святой человек, дедушка Арья, – сказал отец, снова подходя к столу. – Я знаю, что несколько раз он предлагал бабушке Рахель выйти за него замуж, но она была так потрясена всем случившимся, что не хотела и думать о новом замужестве. Когда все это случилось, дедушка Арья взял на себя заботу и о ней, и о ее будущем ребенке, а потом они уехали в Ашдод, а потом в Афулу и жили там в одном доме до самой ее смерти, так что все вокруг считали их мужем и женой. Они больше никогда не разговаривали по-немецки и никогда не узнавали о том, что происходит на родине. Ее единственный сын, твой дед, называл его папой. Папа Арья. Она умерла совсем молодой, Ицик. Дедушка Арья пережил ее почти на сорок лет и дал свое имя ее ребенку. Он воспитал твоего деда и в какой-то мере – меня, но так никогда и не женился. Ты можешь не сомневаться, что он был святой человек, и, во всяком случае, для меня он всегда был и останется настоящим дедом.
– Ты сказал – случилось, – спросил Ицхак. – Ты сказал, – когда это случилось. Что случилось?
Отец молча похлопал ладонью по лежащей на столе папке и затем сказал:
– Вот это.
Вот это, Мозес.
Все то, что осталось от прошлой жизни, о которой мы ничего бы не знали, если бы не все эти пожелтевшие листочки, выцветшие буквы, смазанные штемпели, открытки с изображением океанских лайнеров или знакомых городских пейзажей, театральные программки с именами давно умерших актеров, газетные вырезки, машинописные листы, визитные карточки, бледные марки на старых конвертах, – все то, что легко уместившись в этой потрепанной кожаной папке с латинскими буквами в углу, продолжало невнятно, едва слышно повествовать о когда-то бывшем, сопротивляясь из последних сил беспамятству и подступающему забвению.
Ему вдруг почудилось, что если все то, о чем они пытались рассказать, действительно когда-то существовало, то, наверное, это было очень давно, – тысячу или две тысячи лет назад. Почти так же давно, – подумал вдруг Ицхак, – как бегство из Египта или строительство Храма. Пожалуй, даже, еще раньше.
Машиахом, Господи!
– А теперь послушай меня, – сказал отец, словно подслушав его мысли. – Может быть ты еще не понял, Ицик, но хотим мы того или нет, это случилось и случилось именно с нами. Со мной. С тобой. С моим дедом. С твоими будущими детьми. С твоими внуками. Теперь ты понимаешь, почему я хотел, чтобы ты знал об этом?
– Боже Всемогущий, папа. Неужели ты думаешь, что это действительно имеет еще какое-нибудь значение? Ведь прошло уже столько лет.
Пожалуй, он и сам не знал, как сорвался у него с языка этот вопрос. Похоже, он больше свидетельствовал о бессознательном желании отгородиться от только что услышанного, а значит и ответ на него уже не вызывал сомнения. Кажется, о том же говорила и краска, медленно залившая лицо Ицхака.
Чтобы как-то исправить положение, он добавил:
– Я имел в виду, что это значит для всех нас? Для тебя или для меня? Для всей нашей семьи?..
Он смолк, понимая, что сморозил глупость, и уже не сомневаясь в том, что ему придется услышать сейчас от отца.
Прежде чем ответить, тот прошелся несколько раз по кабинету, заложив руки за спину и опустив голову, после чего взял стул и сел напротив Ицхака. Потом он сказал:
– Не знаю, как лучше объяснить тебе это, Ицик. Попробуй, прежде всего, понять одну простую вещь, – все что случается, случается в первую очередь с тобой. Только с тобой, а не с кем-нибудь еще. Если несчастье происходит в доме твоих соседей, это значит, что каким-то образом оно пришло и к тебе. Если даже оно случилось где-то на краю света, то оно все равно что-то хочет сказать тебе, может быть заставить тебя что-то услышать, чтобы предостеречь или предупредить. Конечно, ты можешь сделать вид, что это не имеет к тебе никакого отношения, как это делает подавляющее большинство людей, но ведь если бы это было так, то, наверное, не было бы и этого несчастья, верно? Во-всяком случае Всемогущий не дал бы тебе возможности знать о нем, что, конечно же, как ты понимаешь, в его силах. Поэтому если Шломо Нахельман, волей судьбы вдруг оказался моим дедом и твоим прадедом, то значит, что в этом нет ничего случайного, от чего мы можем просто отвернуться, забыть и сделать вид, что к нам это уже не имеет никакого отношения. Пойми, Ицик, это означает, что нас с тобой еще не было на свете, а голос Всевышнего уже прозвучал над нами и его воля постучала в наши двери, чтобы вести нас по той дороге, которую он нам определил. В конце концов, Ицхак, я – внук, а ты правнук человека, который объявил себя Машиахом, то есть не только обманул всех, кто поверил ему, но и покусился на права Всевышнего, – грех, который, может быть отсрочил приход Машиаха на много-много лет. И это случилось не с соседом, не с продавцом из соседней лавки, а с тобой и со мной. Так неужели ты думаешь, что мы можем вот так просто сделать вид, что это нас не касается? Мне кажется, что это было бы так же нелепо, как если бы мы стали делать вид, что написанное в Торе не имеет к нам никакого отношения по той причине, что оно было сказано очень давно и не прямо нам в уши. Как будто слово Божье не звучит сегодня также