в надлежащий порядок, готовясь к приезду митрополита.
Прибыв в город очень поздно, высокопреосвященный Филарет тем не менее послал предупредить весь состав консистории быть у него завтра не позже девятого часа утра вместе с отчетными бумагами и всем тем, что могло бы заинтересовать столичную инспекцию. Он повелел духовенству завтра перед службой поставить в известность паству о его, митрополита, приезде, чтобы каждый желающий мог подать жалобу или изложить ему в личном общении все то, что он посчитает нужным и требующим особого обсуждения.
Так оно все и получилось.
Начиная с утра следующего дня митрополит – одетый по случаю ветреного и холодного дня в какой-то видавший виды заячий тулупчик, – слушал отчеты консисторских чиновников и духовенства, выспрашивал, объяснял, ловил на противоречиях и стыдил, а затем – чтобы не путать консисторских с прочими, – шел в большой консисторский зал, где по этому случаю толпилась тьма ждущего народа, – в основном, все эти худосочные дьячки, жалующиеся на нищету, да дьячковые жены, желающие пожаловаться на беспробудное пьянство своих мужей, а еще все эти чем-то обиженные регенты, псаломщики, ктиторы, свеченосцы и чтецы со своими жалобами и просьбами, хотя большинство из собравшихся просто глазели на заехавшую столичную знаменитость или задавали их высокопреосвященству такие вопросы, что владыка Филарет только махал в ответ рукой и просил спрашивающих отойти прочь.
Так прошло время до обеда, а потом время после обеда, а потом и время вечера, когда, наконец, даже рука митрополита стала уставать от бесконечных благословений, а секретарь Филарета отец Михаил, выйдя к собравшимся, пригласил их приходить на следующий день, потому что высокопреосвященный митрополит Филарет довольно устал.
Народ стал расходиться, за исключением нескольких последних посетителей из благочинных, которые, имея скорую нужду в разрешении своих мелких дел, все еще толпились возле открытой двери, ведущей в комнату, где принимал митрополит, надеясь, что он их все-таки сегодня примет.
Так оно и получилось.
Один за другим посетители подходили к креслу высокопреосвященного и, наклонившись, быстро излагали ему свое дело, а он, так же быстро схватывая на лету суть дела, отвечал, растолковывая и объясняя, после чего отпускал их, напоследок благословляя, пока, наконец, в помещении не остался последний благочинный, которого владыка, правда, заприметил уже давно и главным образом из-за тех смешных движений, которые тот делал возле открытой двери – так, словно он вовсе и не хотел идти к высокопреосвященному владыке, для чего все время пропускал кого-нибудь из толпящихся вперед или даже отходил в сторону, делая вид, что он тут вовсе ни при чем и оказался здесь случайно. Однако последний из просителей отошел, и смешному благочинному, который остался теперь совершенно один, пришлось волей-неволей подойти к креслу владыки, принять от него благословение и поцеловать его сухонькую, но опухшую от бесконечных поцелуев, руку. Заглянув при этом владыке в лицо, этот последний благочинный нашел, что глаза высокопреосвященного владыки были вовсе не добрые, как это могло показаться издали, а сердитые и колючие, как будто его только что оторвали от вкусного обеда и заставили слушать какой-нибудь нелепый рассказ про пьющего дьячка или про неверную дьячиху.
Смущенный этим обстоятельством, последний благочинный пролепетал что-то совсем невразумительное, но потом взял себя в руки и сказал:
«Не знаю с чего и начать, ваше высокопреосвященство…», на что митрополит посоветовал ему начать с самого начала, но, по возможности, кратко и не путанно.
В ответ на это благочинный – который и правда оказался благочинным – сбиваясь и торопясь, поведал митрополиту Филарету случай, который поставил в затруднительное положение всю епархию и даже, возможно, послужил причиной смерти действующего епархиального владыки, который прямо-таки надорвался в поисках благополучного разрешения этого злосчастного случая, но, не сумев найти ничего подходящего, слег в болезни и, проболев три дня, отошел в лучший мир, так и не дав разрешения злополучному казусу.
Впрочем, земного жития покойному владыке было отложено совсем немало, и срок его жизни на земле подходил к восьмидесяти.
Случай же этот был вот какого рода.
В один прекрасный воскресный день, когда по сложившейся традиции после службы весь город отправлялся на базар, чтобы и себя показать, и на людей посмотреть, купеческий сын по имени Зябликов Триша сцепился на предмет некоторых вопросов веры с каким-то старым жидком, который покупал на базаре всякую мелочь и в ответ на невежливое замечание купеческого сына Зябликова неожиданно отвечал ему со всей обстоятельностью и знанием дела, так что этот самый Зябликов был даже в каком-то смущении. Он даже пытался возражать, но вынужден был, наконец, признать свое поражение, при этом пообещал в следующее воскресение, в то же самое время подготовить надлежащие аргументы, чтобы опровергнуть все доводы этого ничтожного жидка, для чего призвал помощь святых отцов, соборных постановлений и чудотворных икон, которые, конечно, не отдадут святую православную веру на поругание тем, кто распял когда-то Сына Божия на потеху толпе и на радость рогатому.
На том они и порешили.
Однако в следующее воскресение произошло вот что.
Стоило только купеческому сыну при полном собрании народа произнести свой первый аргумент в защиту православной веры, как старый жидовин, наклонившись к его уху что-то прошептал ему, после чего этот самый купеческий сын побледнел, зашатался и пал лицом прямо в базарную грязь, горько плача и сетуя на свою беспутную жизнь. Старый же жид, пользуясь, вероятно, переполохом, незаметно скрылся, да так проворно, что заметили это не сразу.
Конечно, стоявший вокруг народ немедленно закричал о колдовстве, через которое проклятые жиды травят православный народ, да только нашлось в толпе несколько человек, которые утверждали, что этот самый старый жид никакой не колдун, а никто иной, как Авраам-Бер Рабинович из Рябиновки – тамошний цадик, известный своим святым поведением даже среди православных и имеющий дар исцелять разного рода болезни и предвидеть ближайшее будущее, для чего даже, как говорили, сам губернатор пользовался его услугами. Услышав это, купеческий сын Зябликов зарыдал еще громче и, закрывая лицо руками, бросился вон, да так стремительно, словно ему сообщили, что у него дома пожар.
Однако история на этом отнюдь не закончилась, а только завязалась.
Сначала поползли по городку пугающие слухи, что, мол, купеческий сын Зябликов подался совсем не в ту степь, проповедуя всем встречным покаяние и призывая всех крестится в веру иудейскую, чем, разумеется, вызвал большое замешательство среди православных, которые с нетерпением ждали следующей недели, дабы убедиться в правоте или неправоте этих соблазнительных разговоров.
Когда же следующая неделя пришла, половина города устремились на базарную площадь, к крытым рядам, где впервые произошла встреча купеческого сына и нашего цадика Авраама-Бер Рабиновича из Рябиновки.
Тут случилась небольшая заминка, вызванная тем, что время шло, а купеческого