не думала кончаться, и все длилась и длилась, наполняя мир воплями, проклятьями и хриплым дыханием боровшихся.
69. Филипп Какавека. Фрагмент 101
«Рассказывают, что когда-то Джеймс и Пруст были представлены друг другу на одном из званых вечеров. Вежливо обменявшись несколькими фразами, они разошлись, проявив друг к другу ровно столько интереса, сколько того требовали правила приличия. Больше они никогда не встречались.
По поводу этого, вполне случайного, эпизода можно было бы сказать, наверное, немало. Например, можно было бы напомнить об одиночестве, на которое обречены и гений, и талант. Или поговорить о мире, где царствует недоразумение и правит непонимание. Но мне кажется, что случившееся менее всего заслуживает обсуждения. Мне представляется, что оно требует молчания и того, что мы обыкновенно называем размышлением, но что лучше назвать вслушиванием и постижением. Может быть, это молчание и это вслушивание позволят нам расслышать и утвердиться в той простой истине, что ведь и нам, простым смертным, не создавшим ни «Улисса», ни «Утраченного времени», также нечего сказать друг другу, сколько бы мы ни старались убедить и себя, и других в обратном. Это «нечего сказать» не свидетельствует, конечно, ни об одиночестве одиноких, ни о занятой собой пустоте, ни, тем более, о невозможности общения. Говоря о чем-то другом, оно, быть может, позволяет нам прикоснуться к тому загадочному миру, где все мы равны каким-то единым и таинственным равенством, которое лучше всяких слов, верований и традиций, сближает тебя с другими, ровно настолько, насколько оно сближает тебя с самим собой».
70. Вполне невинная забава с раздеванием Истины
Хотя рабби Ицхак любил повторять, что женщина – это всегда только мост, по которому должен идти к своей цели мужчина, однако Давид никогда не слышал, чтобы он вспоминал эту сентенцию в отношении своей жены, госпожи Ханы Штокман. Хана вообще была вне каких-либо разговоров, вернее, вне разговоров, которые могли хотя бы слегка свести ее с того пьедестала, на который она была вознесена не то стечением обстоятельств, не то любовью мужа, а может быть – не тем, и не другим, а просто расположением Небес, которые никогда не оставляют без внимания того, кто им желанен и мил.
«Если хочешь на самом деле узнать, как обстоят дела, спроси у Ханы, – часто любил повторять рабби Ицхак. – Когда она приходит, чтобы позвать меня обедать, кажется, что это вовсе не она, а ангелы небесные зовут меня поскорее в столовую, потому что этот обед был сотворен Всемилостивым еще до того, как солнце впервые осветило пустую землю… Иногда мне кажется, – говорил он, понижая голос и оглядываясь, – что это вовсе не моя Хана, а кто-нибудь, удостоенный чести стоять возле подножья Божественного трона или даже само Божье присутствие, хотя, конечно, я говорю это несерьезно. Только для того, чтобы ты понял, о чем идет речь».
«Конечно», – соглашался обычно Давид, впрочем, не всегда хорошо понимая, что имеет в виду его собеседник.
А тот, между тем, возвращался к этой теме все чаще и чаще.
«Когда она входит, – сказал он однажды, – мне кажется, что в комнате зажглось солнце, и при этом тут нет ничего хорошего, потому что так становятся видны все, даже мельчайшие, недостатки, виноват в которых, конечно, оказываюсь в результате я».
«Я заметил», – сказал Давид.
«И знаешь, откуда это у нее»? – спросил он Давида, когда разговор опять коснулся Ханы. – Все объясняется очень просто, Давид. Ведь она праправнучка цадика Авраама-Бер Рабиновича из Рябиновки. А уж он-то был еще тот гусь, можешь мне поверить».
Сравнение цадика с гусем, конечно, ничего не объясняло.
«Кого, кого? – переспросил Давид. – Откуда?»
«Авраам-Бер Рабинович из Рябиновки, – повторил рабби немного смущенно, словно он стыдился того, что еще находятся на свете люди, которые ничего не слышали ни о Рябиновке, ни о живущем в ней когда-то скромном праведнике по имени Авраам-Бер Рабинович.
Этот скромнейший и незаметнейший цадик, о котором каким-то образом умудрился забыть даже Мартин Бубер.
«Из Рябиновки, – повторил Давид, морща лоб. – Где это?»
«Где-то на Украине», – уточнил рабби, что было, конечно, вполне достаточно для полной картины.
«Вот как», – сказал Давид, пробуя вспомнить хоть что-нибудь про этого загадочного цадика или, в крайнем случае, про эту самую Рябиновку, откуда он был родом, но в голове его было совершенно пусто.
Смирившись с этим, он спросил:
«И чем же, интересно, он обессмертил свое имя?»
«Он сподобился получить благословения от митрополита Филарета», – ответил рабби. – «Знаешь, о ком я говорю?»
«Боюсь, что нет».
«И не надо, – сказал рабби. – Достаточно сказать, что этот человек написал Православный катехизис, по которому сорок лет училась вся Россия».
«Вот оно что. Но это же было тысячу лет назад».
«Это было в тысяча восемьсот сорок третьем году, – сообщил рабби, который, судя по всему, хорошо знал всю эту историю, благо, что она касалась его собственной семьи. – Эта история случилась, когда митрополит Филарет ездил с инспекцией по нескольким южным епархиям и волей судьбы и повелением Священного Синода, оказался неподалеку от той самой Рябиновки, в одном небольшом губернском городке, на который он намеревался неожиданно пасть со своей инспекцией яко ястреб на зазевавшуюся куропатку, если бы не то обстоятельство, что о его приезде весь город знал уже два месяца назад и, разумеется, тщательно к нему готовился.
В конце концов, в этом не было ничего необычного, ни в этой Рябиновке, ни в этой инспекции, которая – по рассказу очевидцев и современников, – была вполне терпима, обходилась без грубостей, тычков и привычных для российского человека расправ и праведного начальнического гнева, но при этом оставалась крайне обстоятельной, не упускающей ничего и охватывающей большой список разных людей, куда входили как потерпевшие, так и виновники их претерпеваний и мучительств, о чем свидетельствовали многочисленные жалобы, просьбы и доносы, нашедшие себе место все в том же митрополичьем сундуке, с которым он всегда путешествовал и в котором помещался весь его личный гардероб и бумаги.
Обычно архиерейский поезд состоял из тридцати-сорока лошадей, изумляя встречных шумом, пышностью и роскошью экипажей. Наш же митрополит приехал в город на двух не очень складных каретах, запряженных парой, вместе со своим секретарем отцом Михаилом и келейником Андреем, которые всегда сопровождали его высокопреосвященство в дальних поездках, оберегая его от торжественных приемов и восторженных почитателей, которых митрополит был не большой любитель.
Еще два экипажа с книгами, подарками и церковным одеянием, тащились в хвосте.
Кафедра епархиального архиерея была пуста за его скоропостижной смертью и его высокопреосвященство, не желая селиться в только что опустевшем доме покойного владыки, остановился в двух комнатах консистории, отвергнув всякие попытки расположить его в доме губернатора или, на худой конец, в номерах люкс единственной городской гостиницы, которая уже давно тщательно и серьезно привела себя