***
— А потом был Новый год…
Ирина вздохнула так, что спутница поняла: вот и добралась страдалица до самого тяжкого воспоминания.
***
А потом был Новый год.
Как обычно, собрались дома у Русаковых. Никого чужих, только сами Русаковы, любимая теща и бабушка, да Лара Трегубович — куда уж от нее денешься.
В углу просторной гостиной сверкала высокая, под потолок, елка. В лучах гирлянды радостно плескались дождики, отсвечивая разноцветными бликами. Стол ломился от праздничных яств: Ирина, как всегда, не удержалась, и наготовила столько, что им и за неделю не осилить. А Вероника Николаевна принесла фирменные свои голубцы и заливное.
Все красивые, нарядные, веселые. Сергей, глава семьи и единственный мужчина за столом, налил дамам вина, себе немного водочки, и провозгласил:
— Ну что ж, давайте проводим старый год и дружненько, хором скажем ему искреннее спасибо. Год был, в общем и целом, неплохой. Да что там скромничать — отличный был год. За что ему и спасибо.
Все одобрительно зашумели, потянулись рюмками да фужерами друг к другу. Последние десять минут уходящего года прошли в непрерывном жевании и похвалах авторшам блюд:
— Ууу, а заливное-то на славу удалось! Ну, теща, ну, чудесница!
— Шуба замечательная вышла, — внесла лепту Лариска. — Я уже гору костей насобирала, но это ерунда. Главное — вкусно.
Что за человек? Не было в 'Шубе' никаких костей — Ира несколько часов их из селедки выбирала. Одна, может, и затесалась случайно, но ведь никак не 'целая гора'!
Президент уже вещал с экрана что-то праздничное, чего-то желал, что-то обещал, да только никто его не слушал. Самое время откупоривать шампанское, и внимание присутствующих сосредоточено на этом: от пробки увернуться, фужер подставить, чтоб на скатерть не пролилось.
Куранты на Спасской башне начали последний в этом году отсчет. Им вторили и люди:
— Раз, два, три, четыре…
К пятому удару в каждом фужере играло шампанское, шаля и забавляясь, разбрызгивая мельчайшие капельки на руки и носы гостей. Но никто, казалось, не замечал полусладких колючек, продолжая считать, сколько еще ударов осталось до Нового года, до нового счастья:
— Шесть, семь…
Аккурат за четыре секунды до нового счастья Лариска разбила старое:
— Пускай супружеская неверность останется в прошлом. С Новым годом!
Короткая тирада легла на оставшиеся секунды, будто отрепетированная, и в момент, когда куранты возвестили наступление следующего года, когда у соседей и на улице гремело дружное 'Ура', в квартире Русаковых повисла гнетущая тишина.
О шампанском, радостно плюющемся последними фонтанчиками брызг, никто не вспомнил. Взгляды были прикованы к рыжей ораторше. Однако задать вертящийся на языке у каждого вопрос никто не отваживался.
Когда пауза затянулась до неприличия, Сергей, как глава семьи, спросил:
— Это ты о чем?
— О том, что даже самый здравомыслящий человек способен на глупости. А глупости нужно уметь прощать. Я права? Старые обиды нужно оставлять в прошлом.
Ответа не было — все лишь смотрели на нее молча, и ждали объяснений.
— Ну как же? Только глупостью и можно объяснить то, что произошло. Как иначе Ирочка, наша умница, замечательная жена и мать, могла натворить столько бед? Ты, Сергей, как человек мудрый, должен все простить.
За столом вновь повисла тишина, на сей раз еще более оглушительная и тяжелая. Раньше еще оставалась надежда на недоразумение, теперь же самые страшные слова прозвучали вслух.
Русаков потребовал объяснений. Его тихий голос показался громовым в гнетущей тишине:
— Ты о чем? Что за грязные намеки в адрес моей жены?
Трегубович подскочила со стула:
— Намеки? Грязные?! Грязные — да, но не намеки! Я привыкла говорить правду в глаза. Я не могу смотреть, как твоя жена сидит рядом с тобой, вроде ничего не случилось. Типа, порядочная женщина и не понимает, в чем ее обвиняют. Я презираю ее за ту ложь, которую она внесла в дом, в нашу семью. Да-да, нашу! Я всегда ощущала себя частичкой вашей семьи, полноправным ее членом. А потому не потерплю подлости и предательства в нашей семье!
Сергей в третий раз задал все тот же вопрос:
— Ты о чем?!!
Ловко выхватив из лежавшей рядом сумочки фотографию, Лариска с готовностью сунула ее под нос Русакову:
— Вот о чем! Вот о чем!!! Я все надеялась, что у нее проснется совесть и она сама расскажет тебе. Но мои надежды не могли оправдаться. Потому что та, что все эти годы скрывалась за маской порядочного человека, оказалась последней дрянью! Маришка, девочка моя дорогая, прости, что вся эта грязь выплыла при тебе, но ты уже взрослая. Я не смогла удержаться. Не могу смотреть в ее лживые глаза. И вы простите, Вероника Николаевна — я не хотела сделать вам больно. И ты, Сергей, не держи на меня зла. Обижайся и злись на предательницу, а не на вестника, принесшего в дом дурные новости. Я только хотела помочь тебе избежать лживых признаний и обещаний.
Речь ее была выспренно-фальшивой, явно приготовленной загодя, вызубренной, как урок по физике. Никто ни на минуту не поверил в ее искренность. Но с такой болью заиграли желваки на лице Сергея, такое отчаянье отразилось на нем, что все за столом, еще не видя фотографии, поняли — это страшный компромат, подтверждающий каждое сказанное Лариской слово.
Русаков в сердцах швырнул фотографию на стол, и, метнув в сторону жены взгляд разъяренного раненного льва, вышел из гостиной.
Фото воткнулось углом в заливное, несколько раз покачнулось, но устояло: заливное сыграло для него роль подставки. И теперь фотография стояла посреди стола и любой мог любоваться изображением.
Любоваться было чем. Снимок вышел мастерский, высокохудожественный. Балкон ресторана 'Домашняя кухня' был на нем еще больше, чем в реальности, похож на романтическую беседку. Чугунные колонны, распускавшиеся вверху причудливыми зимними безлистными ветвями, создавали впечатление ореола из оленьих развесистых рогов — или так лишь казалось в пикантной ситуации, в которую все попали милостью Лариски? Стоявшие под этим ореолом двое бесспорно выглядели парой. Поза весьма красноречиво свидетельствовала о слишком тесных отношениях: его руки у нее на груди будто бы придерживали лацканы пиджака, но чужие руки женщина ни за что не подпустит так близко. Они не целовались, но поза и выражение их лиц говорили лучше поцелуя: между этими двумя гораздо больше общего и запретного, чем обычный поцелуй.
Пожалуй, фото полуобнаженных или вовсе обнаженных людей выглядело бы менее эротично, чем это изображение двоих, пожирающих друг друга взглядами, готовых отдаться друг другу прямо здесь и сейчас, в этой прозрачной беседке, насквозь простреленной резкими лучами фонарей, в присутствии миллионов свидетелей-снежинок…