Бранные слова были практически единственными, которые он произносил в ее адрес. Паулина сгибалась под их тяжестью, а он еще сильнее любил ее такую, униженную. Или ненавидел. Нет, все-таки любил. Жить без нее не смог бы. И за это ненавидел люто. Ползать перед нею готов был, вымаливая любовь. Но она не смела сопротивляться — значит, не о чем было молить. И за это он ее тоже наказывал, как и за многое другое.
Она вынула из него душу. Вынуть вынула, а вернуть на место забыла. Она сама виновата.
Родился мальчик. Не сын — просто мальчик. Это чудовище с голубыми глазами он никогда не сможет назвать сыном: сам-то Николай, записанный в метрике отцом — ярковыраженный брюнет с почти черными глазами.
И в этом тоже была виновата Паулина. То, что она будет всю жизнь отвечать перед мужем за эту вину, сомнения не вызывает. У Николая с нею свои счеты. Он ее накажет, он же и простит. А через три минуты снова будет наказывать — его жена, что хочет, то и делает.
А мальчишка — другое дело. Он прощения не достоин. Он ничего для этого не сделал. И пусть к полутора годам ничто не напоминало о блондинисто-голубоглазом прошлом ребенка — отношение к нему Черкасова уже не могло измениться. И пусть нечастые в их доме гости восхищались необыкновенным сходством отца и сына — Николай с плохо скрытой ненавистью бросал горящий взгляд в сторону мальчишки, и тут же улыбался гостям: а на кого же еще тот должен быть похож?
С течением времени Николай научился более-менее сдерживать гнев и ненависть в присутствии ребенка. Но научиться любить его так и не сумел. А потому отношения его с маленьким Вадиком были прохладными, если не сказать отчужденными. Едва сдерживая в груди ненависть к чужому (?) семени, Николай был чересчур строг с ребенком.
Может, и помягчел бы, если б Паулина вслед подкидышу родила еще одного малыша, пусть хотя бы девочку, но заведомо Черкасову. Однако, несмотря на еженощные труды мужа, забеременеть та больше не смогла. И сомнения в отцовстве засели в голове Черкасова-старшего навсегда.
Паулина тоже не горела любовью к сыну. Едва поняла, что беременна — возненавидела. Из-за него ей придется отложить второе покорение олимпа. Из-за него количество выливаемой на нее грязи возросло тысячекратно. Из-за него Черкасов потерял остатки разума. Побои и унижение стали для Паулины нормой.
Побои терпеть было легче: Николай никогда не бил в полную силу. Скорее, обозначал удары, чтоб жена не расслаблялась. Больше мучил, чем бил. Ночью, когда сын засыпал, начинались истязания любовью.
Она чувствовала — Черкасов ее любит. Но любит странной любовью. Обзывая матерно, получает моральный кайф. Насилуя извращенно — получает кайф телесный. Секс с ним не доставлял ей ни малейшего удовольствия — будто не мужик рядом, а взбесившаяся секс-машина. Однако возразить, отказать ему в близости она не смела. В его присутствии будто переставала ощущать себя человеком. Если он видит в ней животное — значит, так и есть.
Ненавидела себя за это, но ничего не могла с собой поделать. Духу не хватало что-то изменить в их отношениях. Не хватало смелости на побег. Сломал ее Черкасов. Не было больше Паулины Видовской. Ее место заняла несчастная, неуверенная в себе женщина. Мысли о возвращении на эстраду плавно растворились в воздухе.
Сын же, которого раньше не любила, постепенно стал единственной отдушиной. Только с ним Паулина чувствовала себя настоящей женщиной.
Напряженные отношения с отцом не могли не оставить следа в характере Вадика. При нем мальчишка был тихим и незаметным, чтобы не нарваться лишний раз на 'комплимент'. По той же причине хорошо учился в школе — не из особой любви к наукам, а сугубо из животного страха перед тяжелой отцовой рукой.
Зато мать Вадик обожал. Даже боготворил.
Она всегда была рядом. В детский сад он не ходил — какие садики в гарнизоне? С друзьями тоже не особенно складывалось- те все, как один, хвастались папами, какие они у них сильные, хорошие, у кого из них на погонах звезд больше. Маленькому же Вадику было не то что неинтересно говорить о своем отце — ему было страшно даже представлять его мысленно. А потому он чаще сидел дома, или прогуливался с мамой за ручку по гарнизону.
Мама была хорошая и добрая. Много рассказывала Вадиму про красивый город Москву, в который они непременно когда-нибудь поедут и останутся там навсегда. В разговорах они, будто сговорившись, никогда не упоминали об отце: видимо, маме разговоры о нем были столь же неприятны, как и маленькому Вадиму.
Мама учила Вадима культуре. Как правильно говорить, как вести себя за столом, как относиться к девочкам. Мама всегда одевала его, как игрушку: даже в непростые советские времена умела находить для сына красивые модные вещи. А чего не удавалось купить, мастерила сама. Ее сын всегда выглядел самым ухоженным ребенком в гарнизоне.
Постепенно мальчик привык к всеобщему вниманию: с самого детства все соседки и немногочисленные мамины приятельницы восхищались его красотой: ой, какой хорошенький! ему бы девочкой родиться! В школе девчонки, хоть и маленькие совсем, разглядели его необычную внешность, и по-детски бесхитростно проявляли влюбленность, угощая Вадика кто яблоком, кто конфетой.
Несмотря на это, не было у Вадика ни друзей, ни подруг — одни сплошные одноклассники да соседи. Частые переезды из одного гарнизона в другой не способствовали приобретению друзей. Зато мама всегда была рядом.
Мама тщательно следила за своей внешностью. Вид полуобнаженной, обмазанной чуть не до пояса то давленой клубникой, то сметаной мамы его нисколько не смущал и не шокировал. Ее нагота была для него естественным и невинным зрелищем.
Он привык восхищаться маминым телом: до чего же она красива! Даже намазанная всякой дрянью — все равно красива.
А та будто специально красовалась перед ним — вертелась то одним боком, то другим. Потом вдруг начинала баловаться и мазать той же дрянью щечки Вадима:
— Привыкай, сыночка. Красота — она быстро проходит. Береги ее, и все бабы твои будут!
'Сыночке' уже исполнилось десять. А мама так любила его целовать-лобызать, будто ему два года. Часто мазала его щеки своими. Называла это 'делить маску на двоих'. Порою так увлекалась, что не только щеками начинала его мазать, но и грудью своей обнаженной да по мальчишечьей голой груди…
Странное чувство охватывало маленького Вадика. С одной стороны, ему неприятны были мамины забавы, и он уворачивался от нее, как мог. С другой — по желудку его растекалось нечто тошнотворно-приторное, малоприятное само по себе, но отчего-то сердце мальчишки словно замирало и падало куда-то вниз, в пропасть, и сладко-сладко кружилась голова и еще что-то непознанное пьянило, окрыляло его.