— Я не стану этого делать, — епископ с трудом проглотил тягучую слюну. — Ты обезумела?
— Тогда прекрати врать самому себе, епископ, — жестко сказала Леутхайд. — Ты не святой подвижник, тебя ведет по жизни гордыня и жажда власти. Поэтому перестань орать, как полоумный, садись и слушай, что я тебе скажу. Первое: ты получишь новые богослужебные книги из Братиславы и будешь пользоваться только ими. Второе: в Кенте церковь не будет взимать десятину. Монахи станут трудиться и получать добровольные подношения…
— Это противоречит решениям Маконского собора! — епископ побагровел и рванул ворот рясы, ставший внезапно очень тесным. — Десятина священна! Тебя отлучат!
— Не отлучат, — отмахнулась от него Леутхайд. — Потому что решения всех этих соборов для нас с тобой уже не будут иметь никакого значения. Твоя епархия переходит под управление архиепископа Григория Братиславского.
— Я не пойду на это! — Гонорий с ужасом смотрел на Леутхайд. — Ты не заставишь меня!
— Тогда ты станешь мучеником, — мило улыбнулась королева. — Прямо сейчас. Весь мир узнает, как ты посрамил языческого демона и погиб за это. Олаф!
— Не надо! — белыми от ужаса губами прошептал Гонорий. — Не надо! Мы же разумные люди! Мы можем договориться.
Епископ вышел из королевских покоев на подгибающихся ногах, а Леутхайд смотрела ему вслед тяжелым взглядом. Ее губы шевелились.
— Морана, высшая справедливость! Взываю к тебе! Я совершила плохой поступок, но он пойдет во благо моей стране! — шептала она, вспоминая вспышку пламени в подземелье Черного города. — Мы не станем подчиняться королям-франкам и папам в далеком Риме. Этот старик затянул бы нас в свое болото. Он лжец и лицемер. Он не может служить милосердному господу. Не станет сын божий, что пошел за наши грехи на смерть, требовать десятую часть доходов у тех, чьи дети умирают от голода! Как хорошо, что владыка Григорий уже отпустил мне этот грех.
— Королева! — могучий дан с тщательно расчесанной бородой ввалился в комнату, волоча за собой верещавшего от ужаса Гонория. — Так что, жреца резать или нет? Он обгадился уже, а я все твоей команды жду. Воняет ведь! Уже мочи никакой нет терпеть!
— Не нужно его резать, — махнула рукой Леутхайд, которая дала страже довольно расплывчатые распоряжения. Она не знала, чем закончится этот разговор. — Проводи почтенного епископа до дома. Видишь, ему стало нехорошо.
Леутхайд поморщилась. То, что она сделала, было ужасно, но выхода у нее не оставалось. Церковь Востока получала десятину с доходов правителей, а тут, на Западе, прелаты начинали забирать ее и у крестьян тоже. И это на многие столетия ляжет тяжким бременем на экономику Европы, а закончится кровью Реформации и религиозных войн. Лейтхайд встала и пошла на кухню. Она даже не догадывалась, что только что спасла миллионы жизней.
Глава 14
Декабрь 640 года. Ратисбона. Королевство Бавария.
Княжеский поезд в этот раз оказался необыкновенно многолюдным. Помимо государя с охраной, как бывало обычно, сегодня приехали княгини Людмила и Милица, а также взвод Сиротской сотни для услуг в дороге, и Иржи, лекарь-недоучка оттуда же. Вот таким вот незатейливым способом великий князь вновь собрал своих детей. Он хотел, чтобы они познакомились, наконец, с юным племянником.
Старые стены римского лагеря, что приняли в себя жителей Ратисбоны, становились уже очень тесны для растущего города. Все больше и больше людей селилось теперь в посаде, не опасаясь нападений. Венды вели себя тихо, а тюринги — еще тише. Тут не лангобардская граница, люди спокойно живут.
Изменились и улицы города. Еще покойный Гарибальд запретил водить свиней в пределах стен, а Теодон после очередного пожара велел новые дома в ровные линии построить, разбив прямые, словно копье, улицы. Получилось довольно симпатично. Да и воняло теперь не в пример меньше. Не то, что при покойном герцоге.
Королевский дворец был все тем же «длинным домом», в котором живут германцы, только из крыши его торчали теперь печные трубы. Королева Умила в копоти категорически жить не желала и, пока растут стены нового дворца, изо всех сил пыталась благоустроить старый. Впрочем, у нее это получалось плохо. Огромный пиршественный зал с очагом и несколько небольших комнат, увешанных коврами. Вот и все обиталище королевской семьи.
— Умила, деточка! — обе княгини обнимали баварскую королеву, которая за эти годы из скромной и довольно тихой девчонки с мечтательным взглядом превратилась во властную молодую женщину. Княжна Видна тоже с восторженным визгом полезла обниматься с сестрой.
— А Кий где? — Умила растерянно повела взглядом по комнате.
— На посту стоит, — заговорщицки подмигнула ей мать. — Прямо за твоей дверью. Вот сменится и увидитесь.
— Сестрица! — Берислав поцеловал Умилу в щеку. — Где мой племянник Гарибальд! Ух, какой богатырь!
Как же ему не хватало ее все это время! У него всего один друг — Арни, но разве можно сравнить неотесанного тюринга с умной и начитанной сестрой. А ведь она похорошела, — подумал он, глядя на нее как-то по-новому. Не как мама, конечно, стала, но очень мила. Прибавила кое-где обабившись, и навсегда потеряла свой дурацкий, наивный взгляд. Ей пришлось здесь очень быстро повзрослеть.
Самослав тоже разглядывал дочь с удивлением. Умила и впрямь превратилась из примерной тихони в настоящую женщину, хозяйку в своем доме. Затейливо уложенные косы стоили служанкам не одного часа забот. Умила, которая обычно ходила с распущенными волосами, явно готовилась к приезду родителей. Она не любила одеваться ярко. Ее длинное шелковое платье с глухим воротом в Братиславе показалось бы слишком скромным. Там законодательницей мод считалась княгиня Мария, а ее наряды всегда были весьма смелы. Настолько, что даже владыка Григорий их осуждает, ибо искушение диавольское те наряды.
— Как у тебя с ней? Слухи всякие до меня доходят… — едва слышно спросил Самослав у зятя, который стоял рядом и восторженно разглядывал усыпанный камнями кинжал. Князь не изменял себе, и еще ни разу не приезжал к Теодону без подарка, каждый раз находя возможность удивить его. Король с трудом оторвал взгляд от богатой отделки ножен, которые только что не обнюхал, и махнул рукой.
— Да ничего все. Я уже и привык. Она же не девка какая, а самого великого князя дочь! А так… Хорошо живем. Королева как пчела работает, тесть. Я и не знаю, что делал бы без нее. Графы и казначеи как шелковые ходят. Курицу украсть, и то боятся. Не хотят на виселицу, как прошлый камерарий…
— Умила приказала человека казнить? — несказанно удивился Самослав. — Ты сейчас о моей дочери говоришь или уже успел вторую жену взять?
— Я вторую жену нипочем не возьму, — покачал кудлатой головой Теодон. — Не стану обижать ее. Золото ведь, а не баба. А что не слишком люб я ей, так что ж теперь… Какой есть. Есть и поважнее постельных утех заботы. Для постели у меня служанки имеются.
— Я поговорю с ней, — поморщился Самослав, которому такой поворот дел решительно не понравился. Король Теодон открыл было рот, чтобы ответить, но тут за дверью раздался шум. Князь прислушался.
— Гля, Керт, какой воин стоит! Гладкий, как девка! Гы-гы-гы!
— Хорош! Был бы он девкой, я бы такой присунул! — добавил невидимый товарищ.
— Был бы ты мужиком, я бы тебе печень вырезал, — раздался юный голос за дверью, — Валите отсюда, пока я добрый. Я княжий муж при исполнении. Мне деревенщину отпинать — милое дело. Да только на посту я, нельзя мне.
— Это ты мне печень вырежешь? — раздался насмешливый голос. — Керт, а по-моему, это девка! Давай-ка проверим!
— Давай! Ух ты, мой сладкий…
— А-а-а!!! Ты чего творишь, щенок!
— Твою мать! — заревел князь и бросился в коридор, пинком распахнув дверь.
Он опоздал. Один воин уже валялся на полу, зажимая широкую рану на животе, а второй лежал на пузе, а к его горлу княжич Кий прижал нож и уже собирался сделать последнее движение. На лице мальчишки было написано истинное наслаждение происходящим.