постепенно сходились, омрачая
русло реки, замкнутое меж них, —
словно два великана заманили
реку в свои теснины, замышляя
там удушить во мраке... Но спокойно
юноша восходил, и тучка в небе,
и отраженный образ в глубине
плыли пред ним.
И вдруг — остановилась
светлая тучка и застыла в небе
над вершиной утеса. И вгляделся
он издали: черный, громадный клык
возвышался из утренних туманов,
опираясь о плечи берегов;
внизу под ним зиял зловещей глубью
Аваддон — а с вершины чуть мерцала
словно малая свечка.
И почуял
издали юноша сердцем Огонь
Святыни, и душа затрепетала
в груди. Так вот он, потаенный светоч
Божий, дрожит из пустынных туманов
и мерцает с вершины скал, и мнится
в его мерцаньи намек Искупленья!..
Кто возжег тебя, светоч на утесе,
и кто достоин, чистый, прикоснуться
до тебя? Или в этом оный подвиг,
предначертанный юноше?
И радость
могучая, без дна и граней радость
ворвалась в его грудь; благоговея,
расширилась душа и ликовала
в трепете веры. Стопы его легки
и широки шаги; призыв Огня
звучал в его ушах, и в сердце билось
благословенье Зари.
А меж тем
искра росла. Уж вот она, как малый
язык огня, что пляшет в обожаньи
перед зарей, сестрой своей; а вот
уже, как прядь от Пламени большого —
прядь Ариэля, перед кем стоял он
некогда в день обета. И узнал
юноша тот Огонь, и встрепенулся
орел в гнезде его сердца и бросил
радостный клекот в вышину. Забыла
душа юноши бездну; миг — и был он
на вершине, и ринулся прыжком
на священное Пламя, и широким
взмахом поднял и взвеял к небесам.
Прекрасен он стоял на высоте,
в короне юности кудрявой, гордо
подняв пышновенчанное чело,
и в руке его радостно пылал
факел Спасения. Светлая тучка,
как херувим-покровитель, витала
над его головою — и, ликуя,
Серна Зари благословляла свыше
силу его.
И мощный клич восторга
зрел на его устах, — но в этот миг
безмолвный зов пронзил его, — и в бездне
Аваддона, под черной глубиною,
выплыл девственный образ. То она,
в полноте красоты и вожделений,
с блеском иной денницы на челе:
прямо в очи она вонзает очи
и, как удилищем в омуте, ловит
взором в безднах души. Тянется молча
ему навстречу, ввысь, и молча в пропасть
влечет его к себе. Стройные руки
протянуты к нему, словно берут
и отдаются; взор — любовь, и смерть,
и спор мига и вечности.
И крепко
прижал он факел святыни к груди,
и зажмурил глаза, и крикнул: Небо —
Аваддон — ты... — И ринулся с вершины
в раскрытые объятия на дне
Гибели...
И погасли Божьи свечи
в вышине, посерели степи неба,
обнаженные, грустные, как поле
после жатвы, — и там, у края поля,
словно ненужный, брошен кем-то серп
месяца...
Дрогнула светлая тучка
и растаяла; дрогнула за нею
Серна Зари, и не стала видна.
Ибо в чертоге своем пробудился
Лев золотого утра, и вступил
в царственной мощи на порог великой
тверди; венчанный гривой золотой,
отряхнулся, и брызнуло сиянье
в горные дали.
VIII
А юношу воды
вынесли в край далекий, незнакомый,
в край, чье имя Чужбина.
И скитался
по всем странам, и жил с детьми Изгнанья,
и проходил между ними, подобный
сказке древности дальней и виденью
грядущего; и странно непонятен
был он для них.
И видел небеса,
но ему они чужды; видел землю,
но и она чужда; и научил он
свои глаза глядеть перед собой
в мировое Ничто.
Так он блуждал
по земле, словно выбитая Богом
из орбиты звезда, по беспредельным
пространствам; так блуждал он, наг и бос,
глядя перед собой, нищенски бедный —
только с Огнем великим в глубинах
сердца и с тенью сумерек Зари
в безднах очей. Ибо душу его
трижды расплавил Рок в тройном горниле,
и великое тройственное Пламя
пылало в ней: пламя Бога, и пламя
Диавола, и — жарче тех обоих —
пламя Любви.
И нес он это Пламя
по четырем окраинам земли,
зажигая сердца своим дыханьем
и лампадки затепливая людям
в их потухших глазах.
И проходил он
среди братьев своих, детей Изгнанья,
и видел униженья, видел муку
их, и болел их болью, и рыдал
их воплями. И были в этих воплях
слышны клики небес и ревы ада,
Божья ревность и буря гнева Божья,
стоны души, погибающей в муках
невоплощенной любви, — и вселенский
горестный вздох, что разбился над миром
некогда в ночь Разгрома. Но, бывало,
в скорби молчал он — и молчанье было
воплем его; и не было на свете
скорби, равной его безмолвной скорби,
ни боли, как его немая боль.
И выдержать не мог его прямого
взора никто. Иные подымали,
избегая очей, глаза
к небу, иные к земле опускали;
он безмолвно следил за ними взглядом,
пока пройдут, и жалостью великой
жалел о них.
Встречал он и людей
гнева и ненависти: люди гнева
содрогались пред ним и отступали
торопливо, и хмурили чело,
и надвигали брови над глазами,
и клали руку на сердце, и будто
нечто пытались утаить от взора
Загадочного. Тщетно: видел он
недра их сердца, и входил в их душу,
как в осажденный город сквозь пролом
стены...
А если встречал на дороге
беззаботно-уверенное сердце, —
пронзал его глазами и вливал
смертный недуг, и с той поры не ведал
беззаботный спокойствия и тихих
снов по ночам.
И много было тех,
что под его проклятьем и его
благословеньем безмолвно склоняли
голову, и от уст его просили
поучений, укоров и молитв,
и от очей жаждали милосердья
и надежды. В душе его шумело
море жалости; утренней росою
струилися на скорбные сердца
слова его утехи, и во взоре
сияла милосердная Заря.
Ибо мощь и блеск яркого Солнца
нес он в своей душе, и мрак и тайну
Ночи; но жаждой глаз его была
только Заря, мерцание рассвета —
его стихия, предутренний сумрак —
песнь его жизни...
* * *
А когда сжималось
его сердце, и дико налетали,
как волны моря, великие сны
и непреложные муки, — далеко
за город уходил он на заре
и стоял, опершись, под одиноким
деревцем у дремотного потока,
смотря подолгу на Серну Зари
и на отблеск ее в глубокой влаге;
и закрывал глаза, и, глядя в бездны
своей души, долго, долго стоял,
с целым миром безмолвствуя в великой
скорби своей — в своей великой скорби
Одинокого.
Ангел молодой,
светлокрылый, с печальными глазами,
что обитал в лучах Серны Зари,
наклонял над землей тогда в молчаньи
чашу Безмолвной Скорби — и катились,
капля за каплей, сокрытые слезы
среди безмолвия зари...
1905
Перевод В. Жаботинского
ЗЕФИРЫ
С птичьим посвистом — маминых уст поцелуй
От ресниц отгоняет виденье ночное.
Я проснулся, и свет в белизне своих струй
Мне ударил в лицо необъятной волною.
Лезут сны на карниз, и покуда хранят
Тени сладкой дремоты прикрытые веки,
Но уже пронеслось ликование дня
По булыжнику улиц в гремящей телеге.
Из сидящего в раме окошка гнезда
Раскричалась птенцы, опьяненные светом,
И уже за окном началась суета —
То друзья-ветерки заявились с приветом.
И зовут, и лучатся, сияют светло,
Торопливо мигают, снуют, намекают,
Как птенцы озорные, стучатся в стекло,
Ускользнут, возвратятся и снова мигают.
И в сиянье их лиц на окошке своем
Различу я призыв: «Выходи же наружу!
Мы ребячеством радостным утро зальем,
Мы ворвемся повсюду, где свет обнаружим:
Мы растреплем волну золотистых кудрей,
По поверхности вод пронесемся волнами,
В сладких грезах детей, и в сердцах матерей,
И в росе засверкаем — и ты вместе с нами!
В детском плаче, в изогнутом птичьем крыле,
В мыльном радужном шаре, на пуговке медной,