освятить себя Господу в реке
с общиной Братьев Рассветной купели.
С гор полнотою свежести святой
веял навстречу мне ветерок утра,
и чудилось — во сретенье иду я
большой и дивной Тайны. Ткани тела
переполнены мощью, сердце ново
и крепко — и душа моя, ликуя,
не помнила себя. И вдруг — звенящий
всплеск воды пронизал меня хрустальной
струей, и был он уху моему,
как рокот арф. И я взглянул и замер:
вниз по реке передо мной купалась
девушка. Белизна нежного тела
из полутьмы озарила меня
и опьянила... Миг — и я одним
прыжком ринулся к ней — но предо мною
встала старцева тень. И задушил я
свой порыв, и залег в дупле утеса,
и насыщал голодные глаза
белою наготой, и трепетало
мое сердце от трепета ее
девственных персей. И восскрежетал
я зубами, и поднял, угрожая,
свой кулак — и не знал, против кого —
против небес ли, меня испытующих,
или против Диавола, что так
искушал мою душу. И как молот
обрушился кулак мой на скалу,
и брызнули осколки, и нога
растоптала, как пыль, гранитный щебень.
Но опьянение прошло, и глубокий
ужас объял меня, великий ужас
перед собою; ибо заглянул я
в черный хаос, где адова качель
между светом и тьмой меня швыряла:
и увидал свою душу — и вот,
она черна и бела; и увидел
сердце свое — и в нем нора ехидны
и вместе с ней орлиное гнездо...
Так сидел я, томясь, на берегу
той реки; голова моя поникла
под ношей тьмы, взоры глядели в воду,
и, казалось, сижу я на распутьи
между тропой проклятья и тропой
благословенья. И вдруг увидал
кудри свои в воде: они обросли
дико и тяжко висели, бросая
темную тень, подобно покрывалу
из черных змей — и словно измышляли
против души моей козни со дна
потока. И вскочил я — и поклялся
принести свои кудри в жертву небу —
и свершилось, и опустилась чаша
весов...
И я вступил в Иерусалим
и увидел Чертог святыни[37], прелесть
отроков и жрецов его, толпу,
что по дворам его шумно сновала, —
и захватило дух мой. И остриг я
свой венец назорейский там, над кровью
жертвы моей, и бросил кольца прядей
в пасть Огненного Льва — и в тот же миг
мои кудри взвились в пламени жертвы
к небу, и роскошь юности моей
стала пеплом, угодным благовонием
для Господа... Какая-то волна,
как дым костра, как ненависть черна,
хлынула из души моей сожженной,
и в глазах потемнело, и хотелось
зареветь по-звериному — но в этот
миг затопил хор левитов меня
морем звуков, и грохот труб и лепет
лир заглушил последний вопль моей
юности; сердце мое потерялось
в шуме тимпанов, кимвалов, и пал я,
обессилен, пред старшим из жрецов
в одежде льва, и в краях его ризы,
меж бубенцов и гранатовых яблок,
скрыл лицо, исповедался и плакал...
А удаляясь — увидел я в груде
пепла, у края жертвенника, прядь
моих кудрей, одну, что уцелела
от огня. И похитил я у Бога
ту, Богу обетованную, прядь,
утаил на груди и убежал,
и была она долго талисманом
и печатью на сердце у меня.
Когда же вновь отросли мои кудри,
я вынул эту прядь, поцеловал
и no-ветру развеял, возвращая
украденное Небу...
И смотри —
Небо меня обмануло, опутало
жестокой ложью. Молодость мою
и все взяло себе, и ничего
не дало мне взамен. Как раб покорный,
все дни мои возносил я к Нему
глаза и, словно пес, молча молил
о своей доле; но высокомерно
отвечало безмолвием Оно,
и лживым благочестьем истомило
юностью мою; и остался я вновь
один в земле пустынной, и уходит
моя весна, ограбленная Небом,
повернулась и хочет уходить,
мрачная, гневная, без поцелуя
и прощанья; и я за ней бегу,
цепляясь, как ребенок, и целую
ноги ее, и хватаю за край
одеянья, и трепещу, и плачу:
"Не покидай!" — И ты мне вдруг явилась,
сила моя, царица, в полноте
славы твоей сошла ко мне на землю,
жезл отрады в деснице, и венец
освобожденья на челе. И я
вижу тебя, и плененные желанья,
словно змеи в заваленной норе,
наполовину выползли, и тянутся,
дрожащие, голодные, к тебе,
к тебе, к тебе, и необычным пламенем,
пламенем бунта горят их глаза...
Слушай! Все звезды неба, золотые,
серебряные, все тебе отдам
за горсть любви, за право прикоснуться
к концу твоего скипетра. Отныне
что небеса мне, кто в них для меня
отныне жив, если ты их покинула
ради меня, и сиянье твое
удалилось от них? Ибо разрушены
столпы небес, Божий чертог — руина,
Божий престол разбит, у врат святыни
мусор; а я возрос и возмужал,
красота расцвела, хребет упрям
несокрушимою гордостью, недра
полны рыканий льва — и ты со мною!
Повели — я встряхну кудрями, сброшу,
как солому, расшатанное небо
надо мной; молви слово — погружу
мою жизнь в эту пропасть Аваддона,
и мой взор, что вонзился в глубину
навстречу лику твоему, вовеки
не подымется к небу. Сжалься, сжалься,
возьми меня, умчи меня, сестра, —
я в руке твоей, буду я печатью
на твоем сердце, буду я подножьем
твоей стопы; как собака, я лягу
у края ризы твоей, сторожа
миги твоих ресниц и мановенья
мизинца твоего, — или, как лев,
ринусь я на тебя и унесу
в пещеру..."
Голос его зазвучал
словно молитва, сдержанно и мягко:
"...Или создам иную высоту,
с новой лазурью и новым сияньем,
и солнцем будешь ты над мирозданьем
жизни моей; имя твое сплету
с песнью моей души; как раньше Богу,
из молитв буду вить тебе венки,
с ландышей лучших сорву лепестки
и стопам твоим выстелю дорогу.
Орел огня, буду дивным огнем
обвевать тебя; в высь, какой не знали
грезы мои, домчусь, и к солнцам дали
донесу клик о счастии моем..."
Так говорил он, и в его глазах
свет и пламя смешались и боролись;
и поднял он в томлении души
взор от лика в воде к живому лику,
трепеща и пылая, — и, взглянув,
окаменел: ее нет над обрывом —
только образ ее, запечатленный,
словно вырезан в черной глубине,
и оттуда глядит, и с ним оттуда
глядит звезда зари...
И поднял взоры
вновь на вершину кручи: в высоте
плыла над нею маленькая тучка,
светлая, словно крылатая, тучка,
и казалось — прозрачная рука
из-за тучки простерта, указуя
к Серне Зари. То был ли некий ангел,
или она?
И взор его повлекся
к дивной звезде рассвета, и в лучах
ее венца душа его повисла,
плененная, как сетью. Ведь она,
Серна Зари, чистоокая, грустно-
лучистая, сияла искони
веков, не угасая, не тускнея;
и пред зарей, пред зарею, когда
вставали те, кто на земле непонят,
отщепенцы великие, сироты
мира, — вставали блуждать меж туманов,
прокладывая первые тропы
к горным высям, — она вставала с ними,
одна и непонятна, как они,
встречала их, и был в ее мерцаньи
один привет, одно благословенье:
Будьте чисты! — и души их сливала
со всех концов блуждания в единой
мечте Зари...
Великая тоска
его объяла, высшая любовь,
сильнее смерти, затопила сердце
морем томлений; и пил он очами
темную синеву, и пил допьяна —
и распрямился юноша, и поднял
руки, и возопил:
— Бог! Даже пламя,
что бунтует во мне, я отдаю
Тебе и Небу!
Дивное сиянье
было в его глазах, ибо с высот
Серна Зари о клятве ликовала,
предвещая великое; и вера
в некий жребий наполнила его,
и познал он, что Бог к нему воззвал
огнем его души и предназначил
свершить нечто на острове, — но что?
И двинулся вдоль берега вперед,
навстречу уготованного рока,
твердый сердцем. Призыв Огня звучал
в его ушах, и перед ним мерцали
полусветы Зари. И в глубине
девичий образ, и светлая тучка
в вышине тихо поплыли пред ним;
и не дивился юноша пред чудом,
ибо лучшее чудо низошло
в его душу; и шел спокойно, молча,
навстречу Серне Зари.
VII
Долго шел он —
и берег подымался выше, выше
и, наконец, сровнялся с крутизной
по ту сторону вод; и обе кручи
постепенно сходились, омрачая