тяжкая тень крутизны, что на том
берегу... Полдороги... И завыла,
вздыбилась, обезумела река;
черный, огромный вырос вал из чрева
бездны, и бросил отважных назад,
и ринулись опять они на приступ
его гребня. И мощный вал застыл,
притаился, навис сплошной стеною —
и в нутре его злая назревала
мысль. Юноши боролись и взбирались
выше и выше — вот уже они
на гребне вала, ясно из-за гребня
слышны девичьи вопли — но раздалась
в это мгновенье под ними громада,
и в ней разверзся, подобный ущелью
смерти, черный провал — и понеслись
юноши в ту зияющую глубь
и там, на дне, столкнулись головами
о головы подруг...
Тяжкая тишь,
спокойствие насыщенного зверя
опустилось над пропастью. Замкнулось
над смелыми ущелье, и по темной
глади реки неслышно поползло
что-то тяжкое, черное, большое
и поплыло за трупами вдогонку,
словно черная лодка — или гроб...
А светлоокий юноша стоял,
невредимый, у выступа утеса,
один, один; и закрыл он руками
лицо свое, и рухнув, зарыдал,
зарыдал, зарыдал...
VI
Но когда встал он
и обычно вознес очи гор?,
то увидал — там, над высями кручи
напротив, непорочная, как ангел
чистоты, белотелая, печально-
окая, одинокая, стояла
девушка и смотрела прямо в очи
ему, и над ее головкой в небе
сияла Серна Зари...
И забилось
его сердце. Впервые за всю жизнь
опустил он глаза — и погрузился
в черную воду взор, и там почил
на отраженьи девушки в пучине
с предрассветной звездою над челом:
то впервые за всю страшную ночь
он заглянул в пропасти Аваддона.
И вдруг снова поник он на колени
перед отраженным образом, прикован
глазами к бездне чрез муку любви,
и его губы, томясь и тоскуя,
шепнули:
— Ты ль это, сестра?..
И смолк,
и не продолжил, ибо одолело
бушевание сердца, и душа
задыхалась своею полнотою...
Но овладел собою через миг, и
открыл глаза широко — и они
стали глубже, и греза в них бродила,
и, больная, ужалена любовью,
кровоточа, в глубине трепетала
душа; и вновь закрылся взор от боли
великого бесхитростного сердца,
и странным звуком, робким и печальным,
словно ропот таинственно-незримый
родника под травою на закате,
хлынула из груди его молитва.
ИСПОВЕДЬ
"Ты ли это, единственная, ты ли,
огонек моего пути, святая
души моей от первого дыханья
поныне, ты ли с вершины холмов
на безжизненном острове предстала
мне под крылами Зари, под венцом
ее звезды?
Из глубины моей
жизни к тебе мириадами воплей
о помощи давно, вечно взывала
моя душа, и неслась от тебя
и к тебе тысячами потаенных
и извилистых тропок. На заре
детской поры увидал я впервые
твое сиянье, и в тайне ночей
и зорь мне полюбился твой сокрытый
блеск. Между гор Самарийских, средь гроздий
виноградных садов — там родила
меня мать моя, там, под переплетом
лоз и пальм, колыбель моя качалась,
и песней няни был для меня голос
божьей пташки. Высоко колосились
золотые поля, благословляя
мое детство, леса прохладных кедров
и кипарисов вводили меня
под сень тайны своей, и полюбил я
бога земли, бога долин и гор,
а Бога неба страшился. Но часто
пред зарей, пред зарей, едва с вершины
гор в мировой тишине раздавался
первый рог пастуха, и страх святой,
непонятный и сладостный, окутывал
меня, я пробирался, крадучись,
к выходу шалаша, и подымался
на холодный пригорок; мои ноги
купались в росе утра, и глаза
уносились к лазоревому небу,
и созерцали там дивную славу
твою в луче предутренней звезды,
и в ее мягком сияньи твою
божественность; и с высоты лазурной
в молчаливой любви ты мне мерцала,
и мое сердце трепетало с трепетом
твоих ресниц, и я тогда любил
даже небо и все, что в небе скрыто, —
ради тебя..."
И дальше говорил,
затопленный любовью:
"И остался
я сир и одинок. Отец погиб
смертью зелота[35] в битве — и его
кости покрыты бесславием; мать
осквернилась душою за пригоршню
ячменя на чужбине; и остался
я один, и скитался, бесприютный,
целые дни по горам, и в ночи
засыпал, обнимая твердый камень.
И лисицы кругом меня шныряли
во мраке, и сова меня пугала,
плача где-то в развалинах; и был я
одинокий, мечтательный ребенок,
с одним богатством — с душою, пугливой,
как пташка, и с глазами, что смотрели
и дивились. И мне являлась ты,
задумчивая, светлая, в тумане
ночи, на голой скале моего
ночлега, перед каменным моим
изголовьем, — а утром сторожила
меня с нагорных высот, и дарила
добрым лучом, и с матерински-нежной
грустью ласкался ко мне золотой
взор твой. И обручила мое сердце
тайному горю, и безмолвной боли,
и страданьям любви. Я ждал тебя
дни напролет, словно страж на дозорном
холме, и по ночам к тебе тянулся,
как отлученный от груди ребенок
к матери...
Так, заброшенным в горах,
меня нашел однажды странный старец
из Иудеи, седой и косматый,
в плаще, мрачный и гневный, — назорей[36]
и подвижник пред Богом; величав
и грозен был он, как тяжкая туча,
или снежные горы пред рассветом
утра. И, сжалясь, приютил ребенка
под таинственной кровлей своего
шатра, и заслонил от мира тенью
своей дрожащей белой бороды.
И обучил меня своим дорогам,
и своему Богу поработил,
дал душу без желаний, и глаза,
устремленные ввысь. И оборвал он
лепестки моей юности, один
за другим, и принес своему Богу
в жертву, и лучшие грезы мои
посвятил небесам; и дни мои,
подобно дням его, стали постами,
ночи мои — молитвами, как ночи
старика. Был он страшен мне, как осень
страшна цветку. Исхудало лицо,
и чело мое с каждым днем бледнело —
только кудри все гуще, все пышнее
вились, да в сердце дико разрослась
свежая чаща грез; и я, малютка,
терялся в ее сумраке, подобный
загнанной юной лани. И, бывало,
тот дикий лес в моем сердце внезапно
претворялся в волшебный сад цветов,
сладких плодов, солнечного сиянья, —
и ты, Божия дочь, заткана светом
и блеском, тихо шла меж благовонных
гряд, улыбаясь улыбкой, дарующей
жизнь, и, как будто влюбленная горлинка,
трепетал я, воркуя, на твоем
белом плече...
Я был тогда нетронут
и стыдлив, и душа была чиста,
словно капля росы в горлышке лилии,
сердце ясно, как влага Силоама
в хрустальной чаше. Ни разу дотоле
пыль женщины не пала на мои
одежды, и неведом для меня
был ее аромат; но в моем сердце
журчала жизнь тысячью родников,
и молила душа моя о шуме
любви, о дивном рокоте любви.
И расцветал из грез моих твой образ,
и вставал предо мною сочетаньем
дочери Бога с женщиной, и сам
я не ведал, когда и как соткалось
оно в моей душе. И мне казалось
иногда, что внедрил тебя Господь
искони и от века в моем сердце,
и в оны дни, на одной из далеких
звезд или в грезе древности, прошел я
мимо тебя, и ты меня окликнула
по имени. Твой аромат я чуял
и в загадках моей далекой детской
поры, и эхо твое доносилось
из немых ее снов. Днем мои взоры
подымалися к небу, но рука,
словно слепая, ощупью искала
тени твоей вокруг; и сквозь тревожный
сон по ночам недоставало мне
на бедном ложе тебя. И, бывало,
ночью вставал старик будить зарю
и молился в окно, лицом к востоку,
и пел, вторя предутренним звездам,
песнь Богу жизни своей, — а в углу
я на ложе сгорал, корчился в муке
затаенных желаний, и душа
испуганно дрожала, как молочный
ягненок в пасти голодного зверя, —
и плакал, и терзал зубами губы,
что в трепете желания шептали
греховные мольбы Богу моей
жизни. И странно мне врывалась в душу
старцева песнь, словно чистый родник
в мутное море. Гадким и презренным
сам себе я казался, и томился,
и во мраке души моей шептал
обеты...
Раз я вышел пред зарею
освятить себя Господу в реке