талантах соседки, она еще и села за фортепиано, желая доказать, насколько лучше исполняет музыкальные произведения… Надо ли удивляться, что та, бедняжка, принялась шпионить за нами, докладывая моей матери о том, чем мы занимаемся и как. В общем, от отчаяния она решила дискредитировать Ванду, свою новоявленную соперницу. Зато благодаря всему этому мои познания во французском языке очень быстро улучшились, поскольку мы с Вандой решили обсуждать любые наши планы на языке, которого не знала доносчица.
Однажды после полудня Ванда ворвалась в мою комнату, сияя от восторга, который с трудом сдерживала. Закрыв дверь, она прижала палец к губам в знак того, чтобы я молчала, а затем поставила на граммофоне пластинку с концертом Чайковского для фортепиано с оркестром и включила его на максимальную громкость. После чего она громко крикнула, перекрывая оркестр, лишь бы ее услышала соседка:
— Это специально для непрофессионалов, которым полезно услышать, как на самом деле должна звучать музыка…
Похихикав, она понизила голос до заговорщицкого шепота:
— Вот, смотри, что я нашла, это для тебя.
Она сунула мне несколько бумажных листков, а сама еще раз крикнула в сторону двери:
— Это «ре-диез», а не «до»[34], как настаивают некоторые недоучки, полагая, что только так и нужно играть этот концерт…
— Дома сейчас никого нет, кроме нас двоих, — вздохнула я.
Как же Ванда была обескуражена, что не требовалось никакой конспирации, я даже не смогла сдержать улыбки… Указывая на листок с заявлением о приеме в театральную академию, я печально сказала:
— Ничего не получится. Прямо с первого вопроса не получится…
Она подхватила листок:
— Ну-ка, посмотрим. Ты о чем? Первый вопрос — это же имя…
— Вот именно! Во главе академии — Казимир де Гулевич. Это заявление может попасться ему на глаза. Как вы думаете, сколько девиц по фамилии Халупец желают туда поступить?
— Хорошо, тогда придумай другое имя, — отвечала Ванда вполне резонно.
— Другое?! — удивилась я, но сама тут же решила: — А почему бы и нет?! Хорошо, пусть будет другое!
В самом деле, ведь эта Халупец была балериной, танцовщицей, но ее карьера прервалась навсегда. Актрисе же требовалось иное имя. Совершенно резонно!
«Над грудой обломков, над всеми муками жизни…» — эти слова вдруг мгновенно возникли в моем сознании, и я даже подскочила с радостным воплем:
— Негри! Вот оно, ура! Негри!
Ванда, взглянув на меня с сомнением, возразила:
— Но это же не польское имя…
Тут я рассмеялась:
— А что, Бернар — это французское имя? А Рашель? Та же Дузе[35], она разве чистая итальянка? Нет, все, решено: я — Пола Негри!
Я сцепила руки перед собой и принялась кружиться по комнате, повторяя это имя все громче и громче.
Так начался наш эксперимент по созданию образа, чтобы появилась возможность получить вызов для показа моей программы в академии. Впрочем, пока мы заполняли заявление о приеме, я уже поняла, сколь полезным оказалось вдруг проявившееся у мадемуазель Ванды умение лгать… Даже если я ставила под сомнение какое-нибудь из ее экстравагантных утверждений, она, изогнув свою бровь, лишь бросала мне: «А ты, по-моему, не слишком-то рвешься к ним на прослушивание. Боишься, что не примут…»
Соседка вернулась домой в самый разгар наших трудов, так что граммофон снова пришлось включить на полную громкость.
И все, что мы напридумали про меня, пока заполняли заявление, на фоне «Половецких плясок» Бородина не выглядело таким уж нереальным… Поэтому приемной комиссии в академии ничего не оставалось иного, как принять на веру, будто я уже несколько лет проучилась у «знаменитой» мадемуазель Ванды из Кракова, а также сыграла различные роли в спектаклях, поставленных в ее небольшом, однако весьма уважаемом театрике… Она тут же написала мне рекомендательное письмо от своего имени, которое было выслано по почте ее двоюродной сестре в Краков, чтобы та незамедлительно направила его на адрес академии в Варшаве. Список ролей, в каких я, как утверждалось, выступала блистательно, был столь велик (в него вошли, по-моему, вообще все пьесы, прочитанные Вандой когда-либо или виденные ею в театре), что мне явно должно было быть куда больше лет, чем на самом деле… Согласно прошению о приеме, мне уже исполнилось семнадцать: именно этот возраст, как преминула заметить мадемуазель, исключительно хорошо подходит для поступления в актерское училище, в отличие от моих почти четырнадцати. Тут меня всё же начали терзать сомнения, ведь мне придется прийти туда самой, а значит, всем сразу станет ясно, что мне не семнадцать и не семьдесят… Ванда на это лишь презрительно хмыкнула, величественным мановением руки небрежно отметая все возможные возражения, касавшиеся возраста: «А для чего же мы собрались в актрисы? — лишь спросила она. — Если будем вести себя на семнадцать, значит, нам и будет семнадцать!»
Прошение о приеме было отослано в училище вопреки целому ряду вполне резонных возражений с моей стороны, поскольку Ванда полностью отмела их все, без исключения. Следующим этапом стал выбор программы — двух произведений, которые нужно было подготовить для показа на приемном экзамене. К этому времени моя учительница французского настолько увлеклась нашей авантюрой, что, по-моему, в самом деле решила, будто я уже триумфально выступала на сцене театра, и именно в Кракове. Она решила, что из всех ролей (которые я никогда не играла!) лучшими были монологи из «Ромео и Джульетты» и из «Школы жен». По ее мнению, сцена с сонным питьем и монолог юной девушки должны были убедительно показать всю палитру моих артистических возможностей. Как же! Мольера я еще, пожалуй, смогла бы прочитать не худшим образом — его текст очарователен, стиль легкий. А вот Шекспир… Тут я просто не в силах сыграть всю гамму чувств: не хватало актерской техники…
Ванда упорно настаивала — надо показать обе сценки. Под грохот орущего граммофона мы горячо спорили, хотя и шепотом, чтобы нас никто не услышал. По прошествии нескольких часов я все же нашла компромисс, который устроил Ванду. Она обожала блистательную польскую поэтессу Марию Конопницкую. Я согласилась на показ сцены из Мольера, чтобы показать свои комедийные возможности, а в качестве драматического произведения вместо Шекспира выбрала одну из двадцати песен грандиозной поэмы Конопницкой Imagina[36]. Мне и по сей день представляется некоторым чудом сам факт, что нам с Вандой удалось подготовить меня к прослушиванию. Ведь дверь в квартиру не раз открывалась именно в тот момент, когда я декламировала одну из звучных поэтических строф Конопницкой или же озорные строки из комедии Мольера. Мы тут же захлопывали дверь и включали музыку, а