образом героини пьесы могло стать потенциально опасным для меня как актрисы. Могло возникнуть самовлюбленное копание в собственных проблемах, началось бы манерное, вычурное проявление чувств, характерных уже не столько для Хедвиг, сколько для меня самой… Сопротивляться этому искушению было очень трудно, и я порой приходила в отчаяние, не понимая, как лучше создать законченный образ. Приходилось постоянно отслеживать, какие качества и реакции имели отношение к Хедвиг, а какие — к Поле Негри: требовалось избавляться от всего, что исходило от Полы.
Репетиции проходили в кошмарной атмосфере. Найти верный путь к созданию этой роли оказалось настолько серьезным испытанием для меня, а возникавший образ получался столь плоским, бесцветным, что режиссер то и дело кричал мне: «Пола, да как же так можно?» Мне нечего было ответить на этот вопрос. Я не могла выразить это словами, четко сформулировать, но понимала, что во мне уже созрело все, что я хотела бы найти. Оставалось немногое — найти это… Увы, ни режиссер, ни остальные актеры не могли мне ничем помочь. Они все прошли обучение в театральной академии и теперь хотели получить работу в театральной труппе, представив на суд выпускной комиссии свое умение владеть теми приемами, той актерской техникой, которой обучились во время занятий. Я, разумеется, тоже хотела — притом отчаянно! — получить работу в театре, однако для этого требовалось показать на сцене ту Хедвиг, какой она могла бы быть в жизни…
Я нередко приходила домой в состоянии, настолько близком к истерике, что у нас с мамой возникали скандалы.
— Ну зачем так измываться над собой? — кричала она мне. — Это все не стоит того! Брось ты свою затею! Для чего так убиваться?
— Ничуть не убиваться, мама! — отвечала я с неменьшим накалом. — Наоборот — жить! Это ведь моя жизнь! Вся моя жизнь! В конце концов, после всех треволнений, мук творчества и борений наступил день показа спектакля. Небольшой театральный зал академии медленно заполнился, пришли наши преподаватели, почетные гости. Появился и Гулевич, хотя, так сказать, для галочки… Он был крайне озабочен тем, что в результате получится на сцене, поскольку, с одной стороны, на его вопросы о моих успехах звучали жалобы режиссера, а с другой — ему были известно и про мои крайне эмоциональные выходки дома…
Пока шло действие, предварявшее мой выход на сцену, я сидела в артистической уборной, которую делила с еще двумя выпускницами. Одна из них уже знала, что ее берут на постоянную работу в качестве инженю в хорошую, известную театральную труппу в провинции, поэтому невероятно важничала, особенно перед другой девушкой, а та разнервничалась до такой степени, что могла лишь стонать, держась за живот:
— Я же ни слова не помню, ни одной реплики… Я провалюсь… И никто меня не возьмет, вообще ни в какую труппу…
— Похоже на то, — кивая, соглашалась другая, чье будущее уже было обеспечено. Она сидела и бесстрастно полировала ногти. Это конечно же дало ожидаемый результат: сильно взволнованная актриса пришла в полный ужас, продолжая стенать:
— Ни единого слова из роли не помню…
И выскочила из артистической, поскольку ее начало по-настоящему тошнить, а ее высокомерная коллега крикнула ей вслед:
— Поздновато ты взялась искать замену…
После чего повернулась в мою сторону, хитренько и злобно улыбаясь:
— Ну, а что тут у нас?..
Я мигом перебила ее, не давая сказать ни слова:
— Ну-ка прекрати, не лезь ко мне. Для таких, как ты, есть определенные слова, но я еще слишком молода, чтобы их знать…
И отвернулась от нее, не желая ничего больше слышать. На самом деле я еще не отошла от обиды, нанесенной накануне вечером, когда мне досталась очередная доля закулисной зловредности. После генеральной репетиции, которая прошла презамечательно, режиссер вдруг с большим энтузиазмом заявил, что благодаря моей роли ему будет обеспечена прекрасная репутация. Но тут же его любовница, с кем мы перед этим сыграли одну из сцен, похлопав меня по спине, заявила с издевательским сочувствием: «Ах, как жаль! Значит, завтра будешь плохо играть… Ну да, дорогая моя, это же всем известно: если на репетиции все прекрасно, значит, на показе будет полный ужас-кошмар! Сочувствую…» Внешне я никак не отреагировала, но в глубине души была убеждена, что она совершенно права. Остался один-единственный способ избавиться от всех мучительных сомнений — войти в образ Хедвиг.
Тут свет в моих глазах потух, пальцы слегка задрожали, бессознательно возникла нервная дрожь, что я восприняла как образ, связанный с названием пьесы. Я вытянула шею, немного выгибаясь вперед, будто стараясь разглядеть что-то во тьме, которая уже начала сгущаться по краям поля зрения. И когда вызвали актеров на выход в следующем, четвертом, действии пьесы, на сцене появилась не я, а Хедвиг, с криком: «Ушли?» В артистической никого не было, когда я вернулась туда, уже снова став Полой. У меня даже не осталось сил, чтобы присесть на стул перед зеркалом. Мне еще не хватало опыта, чтобы «почувствовать» реакцию зрителей, а потому я не знала, как все прошло. Впрочем, на самом деле мне было безразлично.
Я лишь ощущала сильное разочарование, невероятную пустоту, как будто все пьянящее ожидание, связанное с ролью, со спектаклем, вдруг испарилось. Я медленно окунула пальцы в очищающий крем и принялась устало, медленно снимать грим с лица. Жизнь была такой же, как и накануне, как и всегда… Мир никак не изменился. Неужели я ожидала, что мир изменится?! Что бы ни желала я обрести в своем новом качестве, нужных слов, чтобы выразить это, я так и не смогла найти… Для этого «чего-то», особенного… Из зеркала на меня взирал клоун-неудачник.
Тут в артистическую вошел Гулевич. Я увидела его в зеркале: он с серьезным видом пересек комнату, приближаясь ко мне. Он молчал, и меня это невероятно угнетало. Ну да, играла я ужасно… Наши взгляды встретились, и его глаза выражали невероятную нежность. Я не могла больше выносить его сочувственный взор. Я закрыла глаза, понимая, что всё… Все мои усилия были зря. «Как же быть? Что дальше? — пронеслось в голове. — Что станет с нами, с мамой, со мной?» Тут я услышала какие-то слова. Прошло некоторое время, прежде чем я разобрала, о чем он говорил, потом услышала короткое предложение, сказанное Гулевичем: «Тебя хотят в „Розмаи̓ то́ шьчи“».
«Розма́итóшьчи» — это великий национальный польский театр. Существуя под патронатом русского царя, он был польским эквивалентом Московского Художественного театра или Comédie-Française в Париже. Я резко обернулась и, широко раскрыв глаза от изумления, недоверчиво уставилась на Гулевича.
— То