есть? Не понимаю… — пролепетала я.
— Они хотят взять тебя в свою труппу. Но ты туда не пойдешь!
Мои руки взлетели к голове, пальцы больно вдавились в виски: я хотела убедиться, что это не выдумка, не розыгрыш, что я не брежу и все это происходит со мной наяву…
— Погодите минутку! — воскликнула я. — Можно вернуться назад? А как я… у меня хоть что-то получилось?
— «Хоть что-то получилось»… — надменно и негодующе повторил он. — Да ты играла просто великолепно!
— Так что насчет «Розма́итóшьчи»?
— Ты не примешь их предложения.
Вскочив со стула, я запротестовала:
— Почему это «не примешь»?
Он мягко усадил меня обратно со словами:
— Да они будут давать тебе небольшие, пустяковые роли…
— Но это же «Розма́итóшьчи»! — воскликнула я.
Гулевич зашагал по комнате, качая головой, пытаясь опровергнуть любые мои доводы.
— Я беру это на себя. О, ты обязательно будешь играть в этом театре, даже не волнуйся. Но только тогда, когда я тебе позволю.
Пусть они сначала предложат тебе на выбор несколько ролей!
На минуту остановившись, он уставился на меня, чтобы убедиться, поняла ли я, что́ он имел в виду, и тут же вновь принялся метаться по артистической, бормоча:
— Как можно позволить им растратить твой талант на пустяки, на роли служанок, на то, чтобы быть статисткой в массовке?! Роли, которые ничем не лучше ожившей декорации! — воскликнул он, вновь замерев на месте. — И это после того, что́ я увидел сегодня на сцене?! Ни за что на свете!!
Как переоденешься, зайди ко мне. Там у меня для тебя есть кое-какой сюрприз.
Сколько ни умоляла я его объяснить, что́ он имел в виду, Гулевич больше не проронил ни слова. Посмеиваясь, он удалился из артистической. Я принялась возиться со всеми этими бесконечными крючками и пуговицами, безуспешно пытаясь как можно скорее переодеться. Ну что за человек? Зачем ему понадобилось так шутить надо мною? Задавая себе эти вопросы, я не на шутку разозлилась. Мог бы ведь и сказать, в чем дело. Он же видел, в каком я состоянии.
Да, так обрадовался, что заинтриговал меня!
В кабинете Гулевича, напротив него, восседал полный, жизнерадостный мужчина лет шестидесяти. Он поздравил меня с выступлением. Третьего мужчину, который тоже был в кабинете, я не заметила, пока он не отошел от окна, откуда лились потоки слепившего меня солнечного света. Высокий, худощавый, он был в костюме из английского твида и носил его с такой небрежностью, что далеко не сразу удавалось понять, сколь элегантен покрой. Ему было около тридцати, и на его умном лице со впалыми щеками выделялись спокойный взгляд пронзительных серых глаз и тонкий нос с горбинкой.
На лоб небрежно падали красивые каштановые волосы, создавая ровную линию над густыми бровями, и это придавало ему обманчиво мальчишеский вид. Лишь мягкие полные губы могли навести на мысль, что он, пожалуй, отличается чувственностью, а яростно зажатая в зубах трубка свидетельствовала о том, что он знал об этом, поэтому лицо хранило выражение неприступности. Он обошел вокруг меня, медленно касаясь длинными, тонкими пальцами одной руки изящной ладони другой. Его руки привели меня в восторг. Они были сложены в молитвенном жесте, точь-в-точь как на часто воспроизводимом рисунке Дюрера. Когда он заговорил, оказалось, что тон его голоса куда выше, чем можно было предположить на основании внешности, однако в нем прозвучали металлические нотки.
— Она моложе, чем я думал, — сказал он.
Тут же и дебелый мужчина, что был постарше, утратил свое добродушие, принял более суровый, озабоченный вид.
— М-да, моложе, чем и мне показалось, — согласился он.
— Но вы же видели ее на сцене, — возразил де Гулевич. — Она может быть того возраста, какой захочет.
Недоуменно подняв брови, молодой человек молча взглянул на Гулевича, давая понять, что как-нибудь сам разберется. Он явно не желал считаться с чьим-то мнением, даже если это мнение вице-президента Императорского театра.
Осознав, что возникла некоторая напряженность и желая отвлечь внимание гостей, Гулевич поспешил представить мне обоих господ. Тот, кто постарше, это Казимеж Залевский, директор и владелец варшавского Малого театра[43], а помоложе и поэнергичнее — Юзеф Подемский, художественный руководитель этого театра. Подемский, который уже создал тогда целый ряд обративших на себя внимание экспериментальных постановок, сделал Малый театр зала филармонии одним из самых замечательных театральных коллективов страны и таким образом заявил о себе как о блистательном молодом режиссере. Он неоднократно отказывался от весьма привлекательных предложений ради того, чтобы продолжать работать в этом театре, где его слово было законом. Только он определял, какие пьесы следует ставить и как именно.
Подемский не отрывал от меня глаз, внимательно изучая. «Что ж, прекрасно, — наконец сказал он, вручив текст какой-то пьесы. — Подготовь роль Анели. Прочтешь мне ее завтра утром у нас в Малом театре, в одиннадцать тридцать». Тут же, набросив пальто себе на плечи, словно это был плащ или накидка с капюшоном, он двинулся к дверям, там обернулся, слегка поклонился Гулевичу и сказал Залевскому: «Пошли. Тут мы всё уже решили».
Едва они скрылись за дверью, как Гулевич рухнул на стул и судорожно захохотал. Для человека в его должности это могла быть единственная реакция в ответ на нахальное поведение молодого режиссера. Это или же буря негодования.
— Молодец! Этот никому не станет подпевать… Настоящий деятель искусства. Ни от кого не будет зависеть. Что ж, для тебя это то, что нужно.
— Подумать только, Анели! — воскликнула я.
Это же была главная роль в пьесе «Девичьи обеты», которую великий польский драматург Александр Фредро[44] написал специально для самой Хелены Моджеевской[45]. И эта роль на многие годы осталась одной из ее самых любимых.
— По-вашему, я готова сыграть ее?
— Ну, если уж Подемский взял на себя труд послушать твою читку, значит, он считает, что ты справишься… Он ведь пригласил тебя не ради того, чтобы снискать мое расположение.
Гулевич улыбнулся и, погладив меня по руке, сказал:
— Подготовься как следует. Ни о чем не беспокойся. А теперь иди домой, отдохни…
Но когда я дошла до двери, он окликнул меня:
— Пола!
Я обернулась.
— Я очень горжусь тобой, — произнес он. — Скажи это маме, обязательно.
Наутро в Малом театре меня ожидал ведущий актер, игравший главные роли, для назначенной совместной читки. Меня это очень ободрило, поскольку так я получала помощь профессионала, точнее, лучшего актера из всех, с кем мне до тех пор приходилось работать. Подемский пришел точно в половину двенадцатого. Это был вовсе не тот элегантный франт, что накануне. Когда он работал,