за этим. Но я не воспринимала его слов, они были пусты, не имели смысла. Это была сплошная ложь, которой он ласково пытался завуалировать отвратительную правду, как если бы на время маскарада нацепить милую маску на старую каргу. Но уже все было зря: пробило полночь, все маски сорваны. Он ведь на самом деле понимал, как понимала и я: я больше не смогу танцевать в балете. Неважно, насколько поможет лечение, но у меня больше никогда не будет прежней энергии, такого состояния здоровья, какое требуется для занятий балетом. Все кончено, моя мечта пропала, исчезла сама суть моего существования.
Я отчаянно хотела забыться, ни в чем не участвуя, ничего не предпринимая. Жаждала испытать состояние, когда мне безразлично, выздоровлю я или умру. Как хорошо было бы попросту исчезнуть из этого мира. Мой мозг уже занялся смакованием таких, незрелых, подростковых фантазий, но тут я поймала горестный взгляд матери и мгновенно поняла: нет, надо во что бы то ни стало выжить и — жить! Этого никак не избежать. Мне придется и дальше двигаться по жизни.
Но чем мне тогда заниматься? Об этом я еще не думала. Ничего, что-нибудь придумаем. Не сейчас — позже. Сейчас у меня на это просто не было сил, они все ушли на то, чтобы улыбнуться и сказать про себя: «Я выживу!»
Глава 3
Лечебница для больных туберкулезом в Закопáне была в Татрах, это самый высокий хребет центральных Карпатских гор.
Татры находятся на южной границе Польши и продолжаются в Богемию — ту часть Австро-Венгерской империи, которой впоследствии предстояло получить название Чехословакии. С террасы, где я отдыхала во второй половине дня, открывался вид на две вершины — Герлаховку и Рысы, обе вздымались на высоту более 2500 метров. Мне было очень приятно осознавать, что родина моего отца начиналась где-то между ними. Это были мои горы, они символизировали мое рождение и способность выжить.
В лечебнице доктора Храмеца[29] я провела целых три месяца. Дни проходили до того одинаково, что я больше не следила за временем, как прежде, да и зачем все эти дни, недели, месяцы и даже годы? Время, как стало мне казаться, это снега, лежавшие небольшими пятнами на горных вершинах, когда я появилась в лечебнице в начале лета, но потом, с каждым днем, приближавшим нас к осени, они медленно поползли по склонам вниз. Вскоре они и нас должны были поглотить. Тогда белизна стен в помещениях лечебницы сольется с белым миром снаружи. Можно будет ездить по снегу на санях, сидеть у жаркого пламени каминов в читальных залах, а вместо летних салатов начнут подавать зимние супы.
Нельзя сказать, чтобы жизнь в Закопа́не была неприятной. Нет, мы много смеялись и флиртовали, у нас были музыкальные и литературные вечера, мы играли в карты, в крокет, нас прекрасно кормили, а дамы побогаче носили прелестные платья. Сторонний посетитель, заглянувший к нам ближе к вечеру, наверняка решил бы, что обстановка в лечебнице ничем не отличается от той, что царила во множестве роскошных отелей в этих местах. Все внешние проявления нашей здешней жизни создавали о ней великолепное впечатление, и эту видимость всячески поддерживал наш искусный врач, он же хитроумный владелец этого заведения. Оставляя на его попечение своих близких, их родственники, привыкшие преодолевать повседневные жизненные тяготы в своей жизни внизу, на равнине, только что не завидовали им.
Гости (нас там никогда не называли пациентами) жили здесь согласно термометру. Помимо постоянного измерения температуры и еженедельного общего физического осмотра, нас совершенно никак не беспокоили: считалось, что покой — лучшее лекарство. Поэтому каждый гость располагал огромным количеством времени, когда он мог либо думать о чем-то, либо ни о чем не думать. На преодоление скуки уходило немало энергии. Для большинства гостей оказалось так же трудно посмотреть правде в глаза, реально оценивая свою ситуацию, как и не обращать на это никакого внимания. Однако в моем случае никак нельзя было предать забвению случившееся. Возникшая жизненная ситуация влияла на меня куда хуже, чем сама болезнь.
Дело в том, что Гулевич оплачивал мое лечение в этой невероятно дорогой лечебнице. Пусть он и слышать не хотел о необходимости возместить ему эти расходы, все же это было проявлением его милости по отношению к неимущим.
Он давал деньги на все, даже на мамины приезды ко мне в гости. Ей было невероятно неловко время от времени получать от него необходимые средства, и в результате она, сама того не желая, передала мне снедавшее ее чувство вины. Когда она появлялась в выходные дни, мы подолгу гуляли по лесным тропинкам, обсуждая, лучше ли я себя чувствую, сколь быстро иду на поправку. Чай мы пили на террасе, восторгаясь красотой гор, озаренных закатным светом. Но всегда и всюду, в том числе в обеденном зале, где нам подавали невероятно вкусные блюда, мы обсуждали последние варшавские новости и нашу главную проблему — сможем ли мы когда-нибудь вернуть долг Гулевичу? Неудивительно, что эта тема, которая муссировалась постоянно, надолго застревала в моем сознании и после отъезда мамы. Для меня было совершенно непостижимо, что может настать день, когда я буду в силах вернуть долг этому невероятно богатому человеку. Причем едва ли деньгами, но как-нибудь еще. Наверное, мне нужно изменить свою жизнь, чтобы его помощь сегодня оказалась впоследствии оправданной.
Я до того напрягалась, пытаясь представить себе, как же мне быть дальше, что доктора Храмеца гораздо больше стало беспокоить нарушение моего душевного равновесия, нежели физическое состояние. По окончании каждого осмотра он принимался искать свое пенсне, которое обычно спускалось на самый кончик носа. Обнаружив его, он вперивался в меня взглядом поверх стекол, грозил мне пальцем и говорил: «Что это с тобой, Пола? Что-то случилось?» И тут же, коснувшись своими длинными, веснушчатыми пальцами сначала собственного лба, а затем груди, он изрекал: «Если не очистить всё вот тут, в голове, будет крайне трудно очистить организм ниже, в легких».
Только чтение помогало мне избавиться от угнетавших меня мыслей. В Закопа́не была прекрасная библиотека, поэтому здесь я впервые смогла максимально удовлетворить свое увлечение чтением. Однажды мне попалась тонкая поэтическая книжка, и эти стихотворения оказали на меня невероятное воздействие. Их написала итальянская поэтесса Ада Негри[30]. В детстве она тоже познала бедность и невзгоды. Именно там коренилась ее поэзия, там родился ее собственный голос, который вполне мог быть и моим собственным, настолько точно он выражал все мои