чувства:
Молодость моя, жизнь моя,
ты не увидишь, ты не увидишь
моей погибели в роковой борьбе.
Над грудой обломков, над всеми муками жизни
горят и блещут мои двадцать лет![31]
Хотя я была куда моложе лирической героини этих строк, моя решимость пройти испытания и выстоять в борьбе за жизнь была ничуть не менее страстной. Конкретный момент, когда я окончательно поняла, что выздоровлю, выживу и буду жить дальше, также связан с Адой Негри. Доктор Храмец использовал такой терапевтический прием: по вечерам мы должны были выступать друг перед другом с чтением вслух понравившихся текстов. Я выбрала стихотворение Ады Негри «Судьба». Причем мне не нужно было читать его по книге, так как я уже затвердила его наизусть. Вот оно:
К моему изголовью в молчании ночи
Неземная явилась жена…
Заостренный кинжал… Точно уголья очи…
«Я невзгодой и горем у вас названа», —
Усмехнувшись, сказала она.
Я дрожу… — «Успокойся, ребенок пугливый;
Ты моя: никому не отдам.
Я пойду за тобою, с заботой ревнивой,
До могильной плиты, по шипам и цветам».
«Удались!..» Не внимает мольбам.
И стоит неподвижно царица несчастья:
«Там на небе начертан твой рок:
Ты — цветок кипариса, ты дочка ненастья,
Ты — отверженный, бледный, могильный цветок…
Там на небе начертан твой рок!»
Я вскочила. «Я жажду, чтоб полдень расцвета
Мне весенние сны подарил,
Чтобы сердце забилось, любовью согрето,
Чтобы гений восторгом меня осенил;
Прочь отсюда, жилица могил!»
— Только тот за свершенное славы достоин,
Чья страданьем истерзана грудь,
Побеждает в бою лишь бестрепетный воин,
Лишь страданье для мысли — целительный путь.
— «Оставайся и спутницей будь!»[32]
Когда я закончила декламацию, воцарилось молчание, а это лучше любых аплодисментов, впрочем, все мои слушатели вскоре зааплодировали, окружив меня. Я же заставила всех прочувствовать смысл этого стихотворения, связав его с собственным состоянием здоровья, как я сама ощутила эту связь, впервые прочитав его. Тогда и настал момент, от которого я отсчитываю начало своего выздоровления. Наконец я четко поняла, чем буду дальше заниматься. И время вновь обрело привычную форму: дни, недели, месяцы…
Если нельзя больше танцевать, я буду играть на сцене. Стану актрисой. Вернувшись в свою комнату, я громко засмеялась. Сколько раз я лежала тут в кровати, не ведая, доживу ли до рассвета, зато теперь я лихо плюхнулась на нее и начала строить планы на будущее. До чего же это великолепно — жить, быть живым!
Ровно через три месяца я, завернувшись в плед, сидела в вагоне маленького поезда, который двигался по извилистому пути вниз, к древнему Кракову. Это был первый этап моего возвращения в Варшаву. Я не просто ехала домой, это должно было стать началом нового этапа моей жизни. И хоть я устроилась поудобнее, следуя изгибу руки мамы, в уютной полудреме, приникнув к ее груди, в моих мыслях каждый «чух-чух-чух» нашего паровоза звучал как «скорей-скорей-скорей»…
Но и мама, и Гулевич были непреклонны, ничуть не желая помочь мне поступить в Академию драматического искусства. Оба настаивали на одном: мне больше всего нужен покой, нужно еще как следует отдохнуть. Ха! Покой и отдых! Что же я тогда не осталась в Закопа́не? Там хотя бы вид прекрасный — небо, горы, деревья. А в Варшаве из своего окна я могла видеть лишь эту скучную Беднарскую улицу, взбиравшуюся вверх, в ту сторону, куда я мечтала попасть, в сторону Театральной площади — там был Императорский театр с его двумя академическими училищами: балетного и драматического искусства.
Еще было решено, что до окончательного выздоровления мне не нужно ходить в училище, а все занятия будут проходить у нас дома. Гулевич настоял, чтобы он организовал и оплатил все это. Для него, как для всех, имевших отношение к российским придворным кругам, особенно важным было знание французского языка, поэтому он нанял мне преподавательницу, для кого это язык был родным. Когда мама познакомила меня с мадемуазель Вандой, та поначалу привела меня в ужас. Уроженка Кракова, она, как и прочие жители этого древнего, священного для поляков города, исключительно свысока относилась ко всем, кому не посчастливилось там родиться, а значит, людям несколько ущербным. Высоченного роста, эта дама отличалась такой статью, что ее позвоночник был, вероятно, стальным, притом она являла собой воплощение старой девы викторианской поры. Впоследствии, по прошествии многих лет, я обнаружила полную копию Ванды в персонажах карикатур Мэри Петти из журнала «Нью-Йоркер»…[33] Все в ней — от высокой, пышной прически до острых носков туфель, едва выглядывавших из-под подола длинного платья, — олицетворяло оттенки серого, кроме разноцветной шали, которую она лихо перекидывала через правое плечо и завязывала узлом на левом боку, у талии. Все ее наряды были настолько похожи и покроем, и колером, что стороннему наблюдателю бросилось бы в глаза лишь разнообразие ее шалей. В день нашего знакомства мне бы и в голову не пришло, что эта достойная дама в дальнейшем станет моей главной союзницей и сообщницей.
Несмотря на запрет, я не могла думать ни о чем больше, кроме поступления в Императорскую театральную академию. Преподавательнице французского, мадемуазель Ванде до того надоели мои бесконечные разговоры об этом, что она решила дать мне возможность сделать показ для нее, чтобы самой вынести вердикт — есть у меня талант или нет. Если есть, она обещала помогать мне в моих устремлениях, а если нет, мне раз и навсегда запрещалось даже упоминать об этом. Что ж, хотя я и не питала особых надежд на успех, но подготовила для нее то же самое стихотворение Ады Негри, которое так всем понравилось в Закопа́не. Мадемуазель села на некотором расстоянии от меня и все время, пока я декламировала стихотворение, постукивала пальцем, отмеряя ритм мелодии, слышной ей одной. Когда я закончила, она продолжала отбивать ритм пальцем, затем медленно, но тоже в такт, покивала головой и завершила все притопыванием ноги — это было согласие. Да, она согласна. Она будет помогать.
Больше всего мадемуазель Ванде импонировала необходимость держать наши планы в полной тайне от соседки по квартире — учительницы музыки. Ведь ту страшно возмутило само появление Ванды в моей жизни, поскольку прежде я поверяла свои тайны именно ей. Ванда ничуть не облегчила ситуацию: недоброжелательно отозвавшись о