триумф. Слишком много унизительных воспоминаний связано с этим местом и у самого Сомса, и у Флер. После случившегося она ни за что не захочет там жить. Нет, пускай дом достанется какому-нибудь новому состоятельному жильцу или перекупщику. С самого начала он был яблоком раздора, скорлупой, из которой вылупилась многолетняя вражда. А теперь, с отъездом этой женщины, скорлупа опустела. «Продается или сдается внаем» – Сомс мысленно видел эту надпись на увитой плющом стене, которую сам построил.
Он прошелся по первому из двух залов галереи. То, что было предложено его вниманию, представляло собой, конечно, немалый труд – причем даже не лишенный некоторой ценности, как стало видно теперь, когда парень умер. Акварели действительно радовали глаз: в них чувствовалась атмосфера, а иногда и индивидуальность в работе кисти. «Его отец и мой отец, он и я, его сын и моя дочь!» – подумал Сомс. Вот так это и тянулось! И все из-за женщины! Умягченный событиями предыдущей недели и меланхолической красотой осеннего дня, Сомс ближе, чем когда-либо прежде, подошел к той истине, которая ускользала от понимания чистых Форсайтов. Заключалась она в том, что тело Красоты имеет духовную природу, и если его можно завоевать, то только преданностью, чуждой всякого эгоизма. От этой правды Сомс, пожалуй, и раньше был недалек: его приближала к ней преданная любовь к дочери. Потому-то, наверное, он отчасти осознавал, из-за чего остался без выигрыша. Ну а теперь, среди акварелей своего родственника, сумевшего добиться того, что для него, Сомса, оказалось недосягаемым, он думал об этом человеке и об Ирэн с терпимостью, которой сам удивлялся. Ни одной работы он, однако, не купил.
Собравшись выйти из галереи на свежий воздух, Сомс столкнулся с обстоятельством, вероятности которого, идя в галерею, совсем не исключал: вошла Ирэн. Значит, она еще не уехала и наносила прощальные визиты останкам того малого! Сомс подавил тихий всплеск подсознания, сдержал механический отклик собственных чувств на очарование некогда принадлежавшей ему женщины и прошел мимо, отведя глаза. Потом все же не выдержал и обернулся. Это был финал: жар и напряжение всей его жизни, ее безумие и ее страсть, единственное поражение, которое он изведал и которое растянулось на долгие годы, – все должно было закончиться в тот момент, когда эта женщина навсегда исчезнет из виду. А любые воспоминания, даже такие болезненные, имели странную ценность. Ирэн тоже обернулась. Ее рука, обтянутая перчаткой, внезапно поднялась, губы слабо улыбнулись, темные глаза как будто что-то сказали. Теперь настала очередь Сомса не отвечать: он вышел, не откликнувшись ни на улыбку, ни на легкий прощальный взмах. Его всего трясло. Он понял, что она хотела сказать: «Я уезжаю туда, где буду недосягаема и для тебя, и для твоих присных. Поэтому теперь прости меня. Желаю тебе всего наилучшего». Эти подразумевавшиеся слова явились для Сомса последним доказательством ужасного: вопреки морали, велению долга и здравому смыслу, она испытывала отвращение к нему – к мужчине, владевшему ее телом, но так и не коснувшемуся ни ее духа, ни сердца. Ему стало больно. Больнее, чем если бы она не сняла маски с лица и не подняла руки.
Еще через три дня стремительно желтеющего октября Сомс, взяв такси, приехал на хайгейтское кладбище и пробрался сквозь беломраморный лес к фамильной усыпальнице Форсайтов. Семейный склеп стоял особняком под сенью кедра над катакомбами и колумбариями, высокий и уродливый, как символ конкуренции. Сомс помнил спор, разгоревшийся, когда Суизин предложил украсить фасад изображением фазана. Это предложение было отвергнуто: решили ограничиться каменным венком над лаконичной надписью: «Усыпальница семьи Джолиона Форсайта. 1850». Склеп был в полном порядке. Все следы недавнего погребения уже убрали, и только трезвые серые стены умиротворяюще темнели на солнце. Теперь здесь лежала вся семья, за исключением жены старого Джолиона (она, согласно брачному договору, вернулась в Саффолк, в свою родовую усыпальницу), его самого (он был похоронен в Робин-Хилле) и Сьюзен Хеймен (ее кремировали, и где прах, никто не знал). Сомс удовлетворенно оглядел массивное сооружение, не требующее особого ухода. Это было важно, потому что он прекрасно понимал: после него ухаживать за склепом никто не станет, а ему самому скоро тоже придется подыскивать себе квартиру. Он, конечно, может и прожить еще лет двадцать, но разве предугадаешь… Двадцать лет, когда ты уже похоронил всех до единого дядей и теток, женат на женщине, о которой лучше ничего не знать, а твоя дочь покинула дом… Сомса потянуло в меланхолию и ностальгию. Кладбище было набито битком: люди с невероятными именами покоились под надгробиями, выполненными в невероятном вкусе. Отсюда им открывался прекрасный вид на Лондон. Как-то раз Аннет дала Сомсу прочитать рассказ того француза, Мопассана, – жуткую вещь, где скелеты повылезли ночью из могил и вместо эпитафий написали на собственных надгробиях свои грехи[88]. В этой истории не было правды. Как там во Франции, Сомс не знал, но в англичанах он ничего особенно дурного не видел, если не считать вкуса и зубов – их состояние действительно удручало. «Усыпальница семьи Джолиона Форсайта. 1850». Многих людей снесли сюда с тех пор, много английских жизней, обратившихся в плесень и пыль!
Гудение аэроплана, пролетевшего под позолоченными облаками, заставило Сомса поднять глаза. Сейчас все рвались черт знает куда. Но конец все равно был один: кладбище, имя и дата на могиле. Со своеобразной гордостью Сомс отметил про себя, что его семья не участвовала или мало участвовала в этой горячечной гонке. Честные коммерсанты-посредники, Форсайты с достоинством выполняли свою работу по управлению и обладанию. Правда, «Гордый Доссет» действительно строил дома в страшную пору семейной истории, а Джолион в сомнительную пору писал акварели, но, насколько Сомс помнил, больше никто из их семьи не замарал рук, что-либо создавая, – если не считать Вэла Дарти, который разводил лошадей. А вот коллекционеры, советники, адвокаты, купцы, издатели, счетоводы, управляющие, земельные агенты, даже солдаты – все это было! Хотелось им того или нет, страна развивалась, а они только что-то контролировали, кого-то защищали, из чего-то извлекали выгоду и добились немалых успехов, ведь «Гордый Доссет» начал жизнь почти ни с чем, а состояние всех его прямых потомков старик Грэдмен оценивал в миллион – полтора! И все же Сомсу иногда казалось, что Форсайты уже исчерпали себя, и их собственнический инстинкт отмирает. Нынешнее поколение, четвертое, как будто уже не способно делать деньги и потому ищет себя в живописи, литературе, фермерстве или на военной службе. А кто-то просто живет на то, что ему оставлено. Молодежь лишена энергии и цепкости. Если этого не исправить,