старая дева: достаточно сказать, что она завязывала в пучок свои волосы мышиного окраса, причем за прошедшие годы они потускнели, приобретя не рыжеватый, а седоватый оттенок. Зато здесь всегда звучала музыка.
У наших соседей было старое фортепиано, и учительница постоянно следила, чтобы оно не теряло настрой — этого требовала ее профессия, а кроме того, она просто любила свой инструмент. Все же фортепиано находилось в очень плохом состоянии, например накладки из слоновой кости уже пропали с большинства клавиш, так что играть приходилось, нажимая прямо на деревянную их основу, почерневшую за многие годы от касания грязных пальцев приходивших учеников. Именно на этом фортепиано я получила свои первые уроки музыки. Приходилось без конца играть гаммы, а они, как известно, способны довести до безумия кого угодно. Лишь моя мама при этих звуках все время счастливо улыбалась. Для нее это были изумительные мелодии, ведь их играла ее дочь!
Я была настолько поглощена репетициями и обживанием нашего нового дома, что время летело очень быстро. Казалось, прошло всего несколько минут, и вот уже подошел вечер первого представления «Коппелии». Все важные лица, все, кто что-то собой представлял (и еще очень многие, считавшие себя таковыми, хотя на самом деле они были никто и звать их никак…), умоляли, клянчили, лебезили, пытались «позолотить ручку», лишь бы достать билеты на этот балет, которые вдруг стали на вес золота — в общем, все мигом превратилось в настоящий бедлам… Кому повезло, стали скорей вынимать из сейфов потускневшие фамильные драгоценности, дабы продемонстрировать их блеск в ярких огнях театрального зала. Балет был исполнен с редкой безупречностью. Фокин муштровал нас настолько основательно, что труппа танцевала так, будто это было одно, единое тело с десятками ног. Публика неистовствовала. Причем дело не только в том, что нам всем без исключения вручили невероятное количество букетов, публика в зале долго аплодировала стоя, и овации не стихали на протяжении несчетных выходов на поклон…
После спектакля за кулисами меня окружили мои соученицы, которые всячески восторгались спектаклем, так что на меня со всех сторон сыпались самые лучшие пожелания, в том числе и от тех, кто был возмущен и обижен, когда роль Куклы предложили мне. Но как это часто бывает в театральной среде, после особенно удачного спектакля все мелочные чувства, вся ревность сменяется ощущением радости сопереживания. В театре произошло нечто волшебное, и они хотели принять в этом участие, охотно отдаваясь счастью происходящего. Меня охватила такая буря чувств, что я все время плакала, наслаждаясь этими слезами блаженства куда больше, чем если бы я смеялась от счастья. Вдруг среди толпившихся вокруг меня соучениц появился высокий, представительный мужчина лет примерно пятидесяти. Он только повел взглядом своих красивых голубых глаз, и небольшая стайка моих поклонниц ретировалась. Он пожал мне руку и сказал: «У тебя есть талант и индивидуальность». Тут он улыбнулся, отчего дрогнули его небольшие светлые усы под классически скульптурным носом. Моя первая инстинктивная реакция была — отпрянуть от него. Он понял, что испугал меня, поэтому еще раз улыбнулся, отпуская мою руку со словами: «Меня зовут Казимир де Гулевич»[26].
Что ж, неудивительно, почему все так быстро ушли восвояси: они-то знали, что это новый вице-президент Императорского театра. Просто я не сразу его узнала. В то же время я уже кое-что о нем слышала, слухи стали циркулировать по театру сразу же после его назначения на эту должность. Это был невероятно богатый поляк, имевший огромные земельные владения на Украине. Благодаря своим связям среди верхов царского режима и всем известному его увлечению искусством, он смог получить столь высокий пост[27]. Именно Гулевич настоял на новой постановке «Коппелии» — это было его условием, прежде чем он согласился на новую должность. Он решил стать частью художественной жизни Варшавы, организовав именно это важное событие.
Улыбка не сходила с его уст: «Где ты живешь?» Я что-то пробормотала, меня вновь охватил страх: представилось, что, если не ответить ему, меня мгновенно снимут со спектакля, тогда настанет конец всему — и нашей новой квартире, и тому, чего я так старалась добиться. Я боялась сказать ему правду еще и потому, что уже знала: Гулевич был любовником Сары Бернар, и это он организовал одни из ее гастролей по России. Все это, конечно, невероятно нелепо… Мне было всего двенадцать лет, однако о сексуальной жизни так много сплетничали за кулисами театра, что любая из нас думала — именно это определяет поступки тех или иных людей..
— Так где же ты живешь? — настойчиво спросил он еще раз.
— На Беднарской, — прошептала я наконец, густо покраснев.
Тут появилась мама, которая пришла взять меня домой после спектакля. Никогда еще я не была так сильно рада видеть ее! Я бросилась в ее объятия.
— Мама, мама!
Гулевич повернулся в ее сторону. Мама, не веря своим глазам, пристально посмотрела на него и недоуменно пробормотала:
— Казимир? Ты?
— Элеонора, тогда все сходится. Ты ведь мать этой девочки.
Я переводила взгляд с одного на другого, ничего не понимая. Они вдруг обнялись, и он поцеловал ее в обе щеки. Мама плакала.
— Я не знал, где тебя искать, — сказал он.
— О, Казимир… — мама еще раз произнесла его имя, не веря происходящему. — Здесь, здесь. Где же мне еще быть?
— Я слышал про все твои невзгоды и хотел помочь. И вдруг эта девочка на сцене… Какое невероятное совпадение. Ну-ну, не плачь. Все будет хорошо.
Мама вытерла слезы и, улыбнувшись, сказала:
— Двадцать пять лет прошло, и ты просишь меня не плакать… — Мама взглянула на меня, потом перевела взгляд на него. — Пойми, это от радости, дорогой, от счастья. Ты знаешь, как давно я не плакала? Слезы — дорогое удовольствие. Я не могу себе это позволить слишком часто…
Его лицо выражало сострадание, нежность.
— Понимаю. Тебе ведь так трудно жилось.
— Я ни о чем не сожалею, — произнесла мама, выпрямившись. — Ни о чем!
Тут она чуть склонила голову, ее тон снова стал мягче:
— Не будем об этом. А ты вообще не изменился, все такой же — красавец, бравый Казимир!
Он хотел что-то сказать, но мама подняла руку, заставляя его умолкнуть.
— Больше ни слова. Я все сказала и понимаю. Я вижу все в твоих глазах, там все как в зеркале… — мама, посмотрев в сторону, почти прошептала: — Да, жилось мне нелегко, но я ни о чем не сожалею. Ни о чем!
— Теперь все наладится. Я помогу вам. Твоя дочка очень талантлива.
— А как