они сами брали слово, поздравляли молодых и как бы нехотя передавали деньги Булату. Некоторые и вовсе, не особо прячась, запускали пальцы в собственные конверты и отщипывали несколько купюр.
Серикбай тоже вернулся к застолью. Перед ним стояло блюдо с нетронутым мясом, он наклонился к дастархану и шутливо заглянул в глазницу барана.
Потом дотянулся до кисайки с коньяком.
– Как ты это пьешь? – спросила Аманбеке и поморщилась.
– А вот эту выпью и больше не буду, – с ухмылкой ответил брат.
Она не поверила, но Серикбай и правда быстро всосал коньяк, занюхал баурсаком и засобирался домой. Аманбеке не хотела его отпускать. Булат еще не передал ей подаренные деньги, но она уже примерно посчитала, что на раздачу долгов не хватит и теперь вся надежда на заначки брата.
Он как будто почувствовал, что у сестры на душе, и посмотрел на нее так, как смотрел в детстве. Аманбеке поежилась и знакомо сжала кулаки.
В детстве она всегда так делала. Тощая маленькая Аманушка носилась с пацанами. Ей нравилось, как мальчишки дергали ее за просмоленные косы и как щурились, когда солнце отражалось в золотых сережках с голубыми камешками «кошачий глаз». Позже она стала украдкой от матери таскать из шкатулки нарядные тяжелые кольца. Ей казалось, что драгоценности делают ей красивее и взрослее. Правда, перстни были велики, и, чтобы их не потерять, она сжимала кулаки.
Тогда они еще были дружны с братом, но чем старше становилась Аманбеке, тем больше времени ее заставляли проводить на кухне. Сначала мать лишила ее беготни с мальчишками, потому что нужно было учиться готовить, а затем отец перестал брать с собой на скачки, отговариваясь тем, что бока любимого жеребца сделали ноги дочери кривыми.
«Кто ее с такими кривыми ногами замуж возьмет?»
Аманбеке лила злые слезы и при удобном случае старалась пихнуть брата за то, что у него больше свободы.
– Пора по домам! Да и молодых надо оставить наедине, – громко произнес Серикбай, выныривая из воспоминаний.
Аманбеке тряхнула головой и вручила брату пакет с саркытэм.
Гости стали собираться вслед за Серикбаем. Они сметали с дастархана в целлофановые мешочки все, что не успели доесть, расцеловывали Аманбеке и оставляли ее наедине с горой жирной посуды. Когда Булат вручил ей конверт с блокнотом и вышел вместе с Тулином во двор, Аманбеке резко выдернула провод самовара из розетки. Электрическая дрожь будто ударила под лопаткой. Она посмотрела на свои костлявые руки в толстых венах и вспомнила предсказания косточек.
– А не свою ли смерть я видела?
Серикбай шел к дому, пошатываясь. Путь от Аманбеке до трехэтажки лежал через детскую площадку, построенную к юбилею поселка. Высокая металлическая горка, скрипучие качели с боковинами в виде мультяшных персонажей и песочница с какими-то поломанными игрушками.
Гравий под ногами казался ему рассыпанной гречкой. Ночной воздух вместо свежей прохлады обдувал точно мясным ветром. Сам он тоже пропах едой. Серикбай чертыхнулся, вспомнив, что Аманбеке всучила ему пакет с кусками казы и куртом. Он присел на низенькую детскую лавочку – с боковины качелей на него глядел волк из «Ну, погоди!», и белые полосы его тельняшки казались ребрами. Серикбай огляделся, нет ли поблизости бездомных собак.
Никого.
Он заглянул в пакет и, выудив оттуда белый комок сухого творога, вцепился в него зубами. Сам удивился, как хрустко у него вышло, и улыбнулся. Его дети любили есть курт. Они суетились вокруг Наины и Аманбеке, когда те развешивали марлевые мешочки с творогом на ветвях старой яблони. А когда лакомство было готово, Маратик присасывался к нему и вкусно причмокивал, от соли его губы распухали и лицо, без того кукольное, делалось еще милее. Катя грызла на манер собаки, как он сейчас.
Стали всплывать образы. Катя грызет курт, Катя смотрит на него глазами побитой собаки – в тот день, когда ушла Наина. И он не выдерживает этого взгляда и уходит из дома. Возвращается в надежде застать ее спящую, а она снова, как щенок, вертится радостно вокруг него, стягивает с отца грязные сапоги, чтобы он, еле стоящий на ногах, не прошел в них в комнату и не плюхнулся спать так. Наутро находит на кухне тарелку с остывшим вчерашним ужином, который дочь грела, пока он храпел в зале.
Ему приходит в голову страшная мысль, что никогда он дочь свою не любил.
От соленого творога захотелось пить. Серикбай глубоко вдохнул, будто прохладным воздухом мог утолить жажду, и, поднявшись с места, сделал несколько неуверенных шагов. Сначала ему показалось, что в темноте он не разглядел дерева и теперь его ветки больно уперлись в грудь. Но, вытянув руки и ощупав воздух, понял, что впереди ничего нет. Еще один шаг – и невидимая коряга будто прошла сквозь ребра.
Впереди белела маленькая фигура. Серикбай замер. Фигурка замерла тоже.
– Маратик, – тихо сказал Серикбай и упал на колени.
– Па-а-а-а-а-апа, – запел Маратик как живой.
Через мгновение фигурка в белых лохмотьях уже стояла перед Серикбаем.
– Неужели это ты! – всхлипнул Серикбай и осторожно, не веря в происходящее, обнял сына. Ощутил под лохмотьями хрупкие кости. Ему показалось, что сын не дышит.
Он вспомнил маленькое тельце, укутанное в саван. Вспомнил, что ткань для него покупала Наина. Разомкнул объятия, достал из сумки твердый кусочек курта и протянул сыну. Тот взял угощение и часто заморгал, будто впервые его видел и не знал, что с этим делать. Серикбай смотрел на его кулачок с творогом, а перед глазами стояла другая картина: безжизненная ручка из-под опрокинутого телевизора.
– Сын, неужели ты живой?
Маратик молчал.
– Почему столько лет я тебя не видел? Я искал тебя. Другие слышали твой голос, а я – нет. Неужели ты живой, сын?
– Нет, папа. Это ты мертвый, – ответил Маратик совсем взрослым голосом.
Серикбай хотел коснуться своей груди, но наткнулся на большую ветку, будто теперь он сам стал деревом. Больным и старым деревом, которое спилили и толкнули, чтобы оно наконец свалилось. Серикбай хотел еще раз взглянуть на лицо Маратика, но увидел перед собой только заплаканную Катю в несуразном нарядном платье.
4
Марина гнала Милку и Краснуху в стадо. После гулянки у Аманбеке она проснулась с тяжелой головой и в дурном настроении, поэтому Милкиному теленку, который норовил идти своей дорогой, то и дело доставалось от нее большой палкой по хребту. Возле детской площадки он все-таки отстал от матери.
– Да что же ты за козлина такая! А ну иди сюда! – крикнула Марина и, подскочив к теленку, огрела его по гулкому боку.
Тот лишь глубже закопался мордой во что-то белое. Запыхавшись, Марина наклонилась над пакетом, над которым теленок равномерно работал челюстями. Внутри лежали нетронутые куски мяса и белые комки – остатки сухого творога. Неподалеку грудилось что-то большое. Увидала знакомую полосатую рубашку, собравшуюся на спине горбом. Чуть сдвинула со лба