Эмигрантское*
О, если б в боковом карманеНемного денег завелось,—Давно б исчез в морском туманеС российским знаменем «авось».
Давно б в Австралии далекойКупил пустынный клок земли.С утра до звезд, под плеск потока,Копался б я, как крот в пыли…
Завел бы пса. В часы досугаСидел бы с ним я у крыльца…Без драк, без споров мы друг другаТам понимали б до конца.
По вечерам, в прохладе сонной,Ему б «Каштанку» я читал.Прекрасный жребий РобинзонаЛишь Робинзон не понимал…
Потом, сняв шерсть с овец ленивых,Купил в рассрочку б я коров…Двум-трем друзьям (из молчаливых)Я предложил бы хлеб и кров.
Не взял бы с них арендной платыИ оплатил бы переезд,—Пусть лишь политикой проклятойНе оскверняли б здешних мест!..
Но жизнь влетит, гласит анализ,—В окно иль в дверь ее гони:Исподтишка б мы подписалисьОдин на «Руль», другой на «Дни»…
Под мирным небом, как отрава,Расцвел бы русский кэк-уок:Один бы стал тянуть направо,Другой налево, третий — вбок.
От криков пес сбежал бы в страхе,Поджавши хвост, в мангровый лес…А я за ним, в одной рубахеДрожа б на дерево залез!..
К чему томиться по пустыне,Чтоб в ней все снова начинать?Ведь Робинзоном здесь, в Берлине,Пожалуй, легче можно стать…
<1923>Полустанок*
Не Этуаль и не ПассиС их грохотом бесстыжим,—Пою зеленое Гресси,Усадьбу под Парижем: Пруд в раме мощных тополей, Разливы зреющих полей И сумрак липовых аллей, Пронзенных солнцем рыжим.
Пою дремучий огород,Укроп и сельдереи,И завитой бобами вход,И ноготки-плебеи… Среди крыжовного руна Ныряет дамская спина И ропщет басом: «Вот те на! Обшарили, злодеи…»
Индюк залез в чертополох,И птичница-хохлушкаВопит: «Allez![5] Бодай ты сдох!..»Пес рявкает, как пушка. За частой сеткой птичий двор,— Поет петух, сгребая сор, Цыплята лезут на забор. Качается опушка…
Вдали дородный, как кулич,Сося мундштук вишневый,Гуляет Николай КузьмичВ рубашке чесучовой. Как две упругих колбасы, Висят табачные усы, И вдоль рубашки, для красы — Шнур с кисточкой пунцовой.
А у пруда матрос Сысой,В плечах — косая сажень,Смолит челнок густой смолой,Спокоен, тих и важен. В траве валяется сапог, Сверкают икры крепких ног, Над лугом — шапкой пышный стог,— И ветер так протяжен…
Фокс Мистик, куцый хвост задрав,Бросая в воздух тело,Беспечно носится средь травВ азарте оголтелом. А я сижу, склонясь в дугу, На изумрудном берегу, Но поплавок мой ни гу-гу… Ну что ж… Не в этом дело!
Вдали у флигеля — семьяУкрылась в тень от зноя.Накрытый столик, и скамья,И платье голубое. Сквозь сеть прибрежного хвоща Ты слышишь аромат борща И запах жирного леща, И прочее такое?
«Война и мир» средь гамакаСтраницы завивает,А в доме детская рукаЧайковского терзает… По-русски горлинка урчит, По-русски дятел в ствол стучит, По-русски старый парк молчит, И пес по-русски лает.
А за оградою кольцомФранцузская пшеница,Часовня с серым петухом,С навозом колесница… Чужие, редкие леса, Чужого неба полоса, Чужие лица, голоса,— Чужая небылица…
1924, июнь Château de GressyБаллада о русском чудаке*
Василий ЖуковскийЛюбил романтический рокот баллад,— Наш век не таковский,Сплошной спотыкач заменил элегический лад… Но отдыха ради, Сняв арфу с угрюмой стены, Вернемся к балладе,К напеву, подобному плеску волны.
В Латинском кварталеЖил русский учитель Игнатий Попов. В коричневой шалиГонял по урокам до поздних часов, Томился одышкой, Ел суп из разваренных жил, Пил жидкий чаишкоИ строго в душе идеалы хранил.
Летели недели,Все туже и уже сжималось кольцо: Рубашки редели,Свинцовым налетом покрылось лицо. Раз в месяц, краснея, Он брал у патронов свой грош, Надежду лелеяКупить, наконец, к октябрю макинтош.
Но мзда за урокиВ сравненье со мздой массажистки — пустяк: Ведь дряблые щекиБез крупных затрат не разгладишь никак… О русский учитель, Смирись и умерь свою прыть! Донашивай китель —Вовек макинтоша тебе не купить.
Однажды весноюПронзительный ветер к Попову прилип, Холодной волноюОбвился вкруг тела, — а к вечеру — грипп… Хозяйка отеля, Где жил наш нелепый аскет, Шесть дней у постелиСидела, склонивши к больному корсет.
Как скрипка венгерца,Под бюстом массивным запела любовь… Запрыгало сердце,Взволнованный нос заалел, как морковь. Поила малиной, Варила бульон и желе И с кроткою минойСменяла компрессы на жарком челе.
Она победила:Игнатий Попов отдышался и встал. Спокойно и милоMadame повернула к Попову овал: «Отель при мужчине — Мне меньше труда и обуз. По этой причинеНе вступите ль в брачный со мною союз?»
Два дня он томился:Камин, и перина, и сытный обед! На третий решилсяИ сунул учебники в старый портплед. Подсчитывать франки? Жильцов-голышей прижимать? Откладывать в банке?Тайком из отеля бежал он, как тать.
Греми, моя арфа,—Исчез безвозвратно Игнатий Попов, Без теплого шарфа,С одною лишь парой холодных носков… Под елью узорной На местном погосте он спит? Иль в Африке чернойАрабских верблюдиц, вздыхая, доит?
Подымем стаканыЗа вышедший ныне в тираж идеал! Попов этот странныйМеня не на шутку, друзья, взволновал… Достойно героя — Отринуть камин и обед И в небо чужоеПоднять, словно знамя, свой старый портплед.
<1924>Эмигрантская песня*
Пою вполголоса, чуть плещет балалайка,— Нельзя мне громче петь…«Я вас прошу, — сказала мне хозяйка,— Не рявкать, как медведь!Моих жильцов тревожит ваше пенье, Здесь, друг мой, не шантан…»Но наплевать, — ведь нынче воскресенье,— И я немножко пьян!Чуть-чуть хватил дешевого винишка, Да пива кружек пять…На сундуке валяется манишка, Горбом торчит кровать.Звени, струна, — захлебывайся плеском, Как голос бубенца,Когда вдали за тихим перелеском Он ропщет без конца.Звени, струна… Снежок мохнатой пылью Кружится над щекой,Поля и даль встают орловской былью Над скованной рекой.Закатный жар горит над снежным бором, Сугробы все синей…Поют лады раздольным перебором Все громче и вольней…Звени, струна!.. Но, впрочем, — стук хозяйки. «Entrez»[6]. Погашен свет.«Pardon, madame, — я, так сказать, в фуфайке. Я пел?! Ей-Богу, нет».
<1924>Утопия*