Хозяин давно уже вынул трубку изо рта и растерянно моргал глазами: уж не сам ли Очир-Вани пожаловал на ночь глядя в его скромную юрту?
— Я — настоящий монгол! — сказал он оскорбление. — Я молюсь Будде и знаю обычаи!
— Ты — не монгол, — отрезал Куулар. — Ты — тумэт, поклоняющийся черным и белым камням!
Хозяин широко развел руками. Что делать, как ему откупиться от неистового гнева и злых упреков страшного гостя? Может, новый пестрый терлик ему подарить — его пояс совсем засалился; добротный меховой дэгэл с расшивкой положить на плечо — его старый халат уже весь в клочьях?.. А может, сама змея могой заползла в его юрту в образе человека? Тогда ее голыми руками не взять, а можно прибить только хорошо обожженной в костре палкой!
Дугпа Мунхийн усмехнулся, прочитав мысли перепуганного хозяина, протянул узкую коричневую ладонь, на которой начал медленно вспухать сначала красный, а затем белый пузырь. Наконец, пузырь лопнул, и на его месте засияла золотая китайская монета с зубастым, четко отчеканенным драконом. Монгол протер глаза, осторожно снял монету с ладони колдуна, попробовал ее на зуб и тотчас упал лицом вниз, прямо в ноги дугпы:
— Не губи, дами! У меня — жена и дети! Каким бы адом ты ни был послан, я все сделаю!
Обомлел и Чочуш — даже камы в его горах не умели делать такие чудеса, хотя и бывали камлания, когда все видели, как прилетали к огню железные птицы и уносили кама на своих гремящих крыльях прямо к Эрлику.[66]
— Верни монету! — строго потребовал гость. Монгол обшарил себя, кошемный коврик, даже пошевелил палкой остывшую золу очага, но монеты так и не нашел.
— Ты еще и вор! — сказал дугпа Мунхийн весело.
Монгол издал стон, потом вопль ужаса, обхватив ноги гостя и покрывая их поцелуями. Но тот отпихнул его и встал с хоймора:
— Хватит пускать слюни, бесчестный голак! Я все равно знаю теперь, чем ты и твои соседи промышляете в священной стране Шамо,[67] облюбованной вами для подлых дел!
Хозяин юрты сел в позе сугдэх, раздвинув пальцы рук. Так сидели только перед джйнонгами и другими властителями страны, а раздвинутые пальцы означали крайнюю степень печали и раскаяния. Дугпа Мунхийн негромко, но торжественно рассмеялся:
— Так-то лучше, голак! Теперь я разрешаю тебе назвать себя.
— Батнор. Но я — скотовод, пастух, а не голак!
— Все вы здесь, в ущельи Яман-Ус — голаки! Потому и молитесь, как тумэты, не Будде, а расписной горе Ханын-Хад! Я — не дами и послан не адом! Я — великий мудрец света и буду учить вас, недостойных, истинной вере, а не ложным истинам! Собери утром соседей, говорить буду.
Чочуш жался в самом темном углу юрты и, если бы не боялся неистового гнева дугпы Мунхийна, давным-давно бы сел на своего коня и ускакал от этого страшного для всех людей человека. За восемь с половиной дней пути он всего натерпелся от него, а тот с каждым днем становился все злее и беспощаднее…
Первое страшное потрясение Чочуш испытал, когда черный колдун набрал тяжелых камней, раскалил их на костре и бросил один за другим в кожаный бурдюк, наполненный водой из ручья. Потом выкатил из тряпья мертвую человеческую голову, сварил ее и, вооружившись своим кривым ножом, начал обрабатывать, соскабливая кожу вместе с волосами, отрезая нос и губы, выковыривая глаза и вытряхивая мозг. На пустынном берегу, где происходило это действо, песок и камни были заляпаны вареным человеческим мясом, на запах которого слеталось воронье со всей округи, противно каркая и дерясь из-за каждого куска.
Заметив ужас в глазах парня, дугпа усмехнулся и посоветовал держать язык на привязи, если Чочуш не хочет, чтобы его голова оказалась в этом же бурдюке, где вода еще не остыла…
А потом дугпа Мунхийн вообще перестал церемониться со своим несчастным спутником — пугал его заклинаниями, от которых раскалывались камни, рождая огонь; он заставлял этот огонь выделывать всяческие чудеса; молниеносным взглядом выключал молодого теленгита из жизни, отсылая его душу не только к кермесам, но и в гости к самому семиглавому Дельбегену…
После того, как пропала золотая монета, Батнора точно подменили: он засуетился, захлопотал и скоро на жарко пылающем очаге стоял большой казан, в котором, булькая, варилась баранья туша, а под ногами у гостей валялись рога, шкура, копыта и курдюк, пришитый к земляному полу юрты знакомым уже кривым ножом дугпы. Курдюк он приказал приготовить отдельно на завтрашний долгий путь по пустыне.
Куулар сидел на хойморе полузакрыв глаза. По его посеревшему и худому лицу обильно катился грязный пот, который он время от времени смахивал ребром ладони, и хмурился все больше, пока не помрачнел окончательно.
— У тебя есть жена, Батнор? — спросил он хрипло.
— И жена и дети есть, — залебезил тот, все еще не веря, что гнев гостя прошел и его собственные муки на этом кончились. — Они живут в другой юрте, у ручья… Что вам стоит сделать, шакья, чтобы я стал богат и знатен, а мои дети получили должности джасаков и стали хошучо? Мне так надоело быть албату нашего нойона Борджигина! Я хочу жить как дархан и быть свободным от податей!
— Ты слишком много просишь. У тебя сколько сыновей?
— Трое. И одна дочь.
— А кто твоя жена, как ее зовут?
— Родна.
— Драгоценность?! — удивился гость. — Что же в ней драгоценного? Почему у нее такое имя?
— Ее отец — бичекту и служит у джасака. Она — хорошая жена!
Батнор все еще не решался смотреть открыто на страшного для него гостя. Но Чочуш видел, как презрительно кривились его тонкие губы, а в глазах стыл черный лед — дугпа Мунхийн не признавал никаких личных привязанностей, даже самых невинных. Все они были зло, а от зла он избавился уже давно.
Усыпив глупого парня, Куулар вышел из юрты, долго смотрел в черное небо, усеянное звездами, и мысленно ругал себя. Он был недоволен своей горячностью и сожалел о принятом вечером решении: говорить с соседями этого честолюбивого пастуха, рвущегося в монгольские сановники. Одно дело воздействовать силой нервной энергии на самого Батнора и совсем другое — на толпу, которую тот приведет утром к своей облезлой гостевой юрте. Ни сил, ни запаса самовоспламеняющегося порошка у Куулара почти не осталось. Но слишком велик соблазн! В этот дикий уголок, граничащий с пустыней, десятилетиями не заглядывают не только ламы дальних храмов и монастырей, но и бродячие монахи. Здесь жрецу Бонпо было где разгуляться! Однако Куулар уже знал по прошлому опыту, что привычный бытовой буддизм таких вот отшельников-скотоводов куда прочнее фанатического буддизма лам, и они не воспримут истин Шамбалы и догматов Агни йоги, какие бы усилия он ни прилагал. Значит, придется и здесь выполнять поручение таши-ламы, призывать именем неба и Майтрейи символических воинов в благословенные ряды Ригдена-Джапо или хана Гэссэра,[68] что им ближе…