главке своей работы, названной «Бытие и другой», в которой наглядно показано, что подпольный человек немыслим вне отношения к другому:
Подпольный человек все время вынужден мириться со своим рабским положением; он жестоко страдает; тем не менее все время стремится к нему. Почему? Потому что сама логика господина и раба не является конечной истиной, это лишь полагаемая видимость, которая скрывает сущностную предпосылку, каковую необходимо принимать во внимание. Однако это средоточие, эта сущность, к которой мы получаем доступ, не может не вызвать удивления: в ней утверждается первостепенный характер отношения с другим, сама сущность бытия оказывается помещенной в другого…[125]
Подпольный человек существует не иначе, как во взгляде другого человека: даже если другие избегают его взгляда, а сам он не хочет встретиться со взглядом другого человека, воззрение, а равно и презрение образуют особую, поднадзорную, сущность подпольного человека, который вместе с тем все время стремится к тому, чтобы ускользнуть из-под надзора, равно как от презрения другого человека, впрочем безуспешно. Очевидно, что в своем анализе взгляда и роли другого в конституировании самости Тодоров следует основным положениям философии Ж.‐П. Сартра, впрочем нигде не упоминая отца-основателя французского экзистенциализма. Знаменитая формула «Ад — это другие» замечательно ложится на образ подпольного человека в его отношениях с другими. В этом отношении можно добавить, что в персонаже подпольного человека Достоевский показал такое бытие-для-себя, которое исключает всякое бытие-для-другого, стихию абсолютной свободы воли, точнее произвола, или каприза.
Что же можно противопоставить произволу подпольного человека? В последней главке своей работы Тодоров убедительно показывает, что именно в персонаже Лизы заключается ответ Достоевского на все те вопросы, которыми изводит себя рассказчик или, точнее, сочинитель «Записок из подполья». Ссылаясь на знаменитый фрагмент «Маша лежит на столе…», литературовед показывает, что именно поведение Лизы не укладывается ни в одну из логик, представленных в повести русского писателя: Лиза не принимает ни диалектики раба и господина, ни оппозиции бытия и другого, она любит другого ради него самого. Словом, подобно тому, как Флобер говорил, что «Мадам Бовари — это я», Достоевский мог бы сказать, что «Лиза — это я», в силу чего «Записки из подполья» обретают гораздо больше света, нежели может показаться, если принять за истину возможность отождествления автора и подпольного человека.
Как можно убедиться, прочтение Тодорова никоим образом не сводится к сугубо структуралистскому подходу в анализе литературного текста. Напротив, размышления ученого о многоуровневой организации повествования в повести Достоевского открывают перспективы более глубокого постижения тех бездн, провалов, пустот, изведать которые случалось автору, передоверившему персонажу свой уникальный опыт столкновения с ничтожеством человечности в человеке: каторга, рулетка, любовные треугольники, борьба за признание. Подпольная мышь, никчемное, но сладострастное насекомое, тварь дрожащая — это все равно человек, без преодоления которого другому человеку не увидеть ни света, ни живой жизни.
Глава седьмая
ЮЛИЯ КРИСТЕВА
Пятого марта 2020 года, буквально за несколько дней до того, как во Франции был введен режим самоизоляции, вышла новая книга Юлии Кристевой со строгим названием «Достоевский». Одна из самых ярких ученых жен V Республики, Кристева является истинной представительницей того мощного и разноречивого интеллектуального движения второй половины XX века, которое получило широкое признание под именем French Theory[126]. Лингвист, литературовед, психоаналитик, теоретик культуры, автор ряда романов и более чем тридцати научных монографий, среди которых работы по поэтике, семиологии, психоанализу, теории романа, философской антропологии, серия исследований о выдающихся поборницах «женского гения» (Арендт, Клейн, Колетт), автобиографические эссе, в том числе «О супружестве как одном из изящных искусств» (в соавторстве с Ф. Соллерсом, 2015), почетный профессор университета Париж-VII и почетный доктор нескольких зарубежных университетов, лауреат множества интеллектуальных премий, Кристева остается ревнивой хранительницей лучших традиций мышления 68‐го года, среди которых выделяются демонстративный интеллектуальный ригоризм, свобода в нарушении границ отдельных университетских дисциплин и стремление преодолеть аполитичность гуманитарных наук.
Однако новый французский «Достоевский» интересен, оригинален и поучителен не столько тем, что его автором выступила одна из самых именитых женщин-ученых современной Франции, сколько тем, что он написан, так сказать, с «инофранцузской» точки зрения, которую сама исследовательница, несмотря на то что более полувека живет во Франции, определяет как принципиальную «чужестранность»[127], каковая в некотором смысле аналогична топосу подполья.
Но «чужестранность» — не единственный знак «подполья», которое, с нашей точки зрения, является не только восходящей к творчеству Достоевского определенной интеллектуально-литературной константой, но и полифоническим вариантом интеллектуальной, социальной, политической, психологической и экзистенциальной неуместности разноречивых типов существования и связанных с ними образом мысли, характером творчества, манерой письма, складывающихся в соответствующий дискурс. Не что иное, как топос отправления мысли, предопределяет тип дискурса, вид рефлексии, фигуру субъективности[128].
Возвращаясь к мотиву «чужестранности», который исследовательница сделала одной из движущих сил своего интеллектуального становления, необходимо заметить также, что французский язык, осваиваемый Кристевой с младых лет, остается для нее в некотором смысле иностранным, несмотря на то что со временем родной болгарский, язык материнский, язык отцовский, превратился скорее в язык грез и снов[129]. Дело, разумеется, не в самом французском языке, на котором исследовательница пишет с завидным мастерством, неизменным литературным вкусом и человеческим тактом. Дело в другой свободе письма, которая абсолютно чужда классическому французскому университету. «Чужестранность» Кристевой в рамках французской университетской культуры определяется необычайной свободой выбора интеллектуальных практик, в силу которой она с едва ли не каждой крупной научной работой оказывалась все более чуждой как классическим дисциплинарным подразделениям гуманитарных наук (лингвистика, поэтика, филология, философия, культурная антропология и т. д.), так и свойственным тому или иному научному направлению методологическим подходам. Стать «чужой» для родной культуры, не став вполне «своей» для культуры инородной, предоставившей тебе приют, оставаться на перекрестье «родного» и «чужого» — таким, наверное, могло быть исповедание веры Кристевой, сохранившей родное имя со славянским корнем «крест». Собственно об этом она говорит, определяя свое отношение к Франции, в одной из ранних книг: «Именно во Франции, как нигде, вам не быть столь чужой, равно как столь не чужой»[130].
Как это ни парадоксально, но в двойном «очужестранивании» Кристевой — как в отношении родной Болгарии, так и в отношении странноприимной Франции — едва ли не