уже почти закончился. Французы, безоружные, застигнутые врасплох, пытались укрыться, но всякого, у кого лицо не было зачернено, безжалостно настигали и убивали. Несколько человек, упав на колени, взмолились о пощаде; одного или двух зарубили, однако на этом жажда крови насытилась, и остальных согнали в кучу у гакаборта. Хорнблауэр вроде бы видел, что кто-то из французов взбежал по вантам и затаился наверху, но с ними можно было разобраться позже.
Он огляделся. К призрачному свету качающихся фонарей через равные промежутки времени добавлялся свет из каюты: дверь открывалась и закрывалась от качки. Палуба, усеянная трупами, являла собой зрелище жуткое и в то же время гротескное. Что это – мертвец оживает? Кто-то был оглушен и теперь приходит в сознание? Тело явно поднималось, но не как встающий на ноги живой человек. В этой чудовищной обстановке могло произойти что угодно. Нет! Человек был мертв, и его толкали снизу. Видимо, он упал поперек люка, и люди под палубой пытались убрать его с дороги. На глазах у Хорнблауэра мертвец перекатился и шлепнулся на палубу; за ним и впрямь был люк, из которого торчали две поднятые руки. Хорнблауэр прыгнул вперед, рубанул по ним, и руки исчезли, а снизу раздался крик. Хорнблауэр задвинул крышку и запер ее на засов. Какое-то время она продержится.
Он выпрямился и увидел прямо перед собой другого человека, который подбежал к люку с той же целью. Пальцы невольно стиснули рукоять шпаги – идиотизм, но Хорнблауэр просто не ожидал увидеть черное лицо так близко от себя.
– Мы с ними справились, – раздался в темноте голос Бэдлстоуна, и Хорнблауэр сразу узнал его силуэт.
– Где Мидоус? – проговорил он сипло – горло пересохло от волнения.
– Покойник, – ответил Бэдлстоун, указывая рукой.
Дверь, словно в ответ на вопрос, опять приоткрылась. На палубу хлынул свет, и Хорнблауэр вспомнил. По дальнюю сторону люка валялись два мертвеца. Один – по всей видимости, Мидоус – полулежал на боку, раскинув руки и ноги. Из груди торчала рукоять рапиры, и было понятно, что клинок, прошедший насквозь, упирается в палубу и держит его в таком положении. Зубы были оскалены, и в дрожащем свете казалось, будто черное лицо кривит судорога ненависти, а мертвые губы все еще шевелятся. За ним лежал французский капитан в белых штанах и рубахе – теперь уже не совсем белых. На месте лица и головы было нечто чудовищное, рядом поблескивала абордажная сабля, которой Мидоус нанес последний сокрушительный удар в то мгновение, когда рапира уже входила ему в сердце. Много лет назад французский эмигрант, дававший Хорнблауэру уроки фехтования, говорил о coup de deux veuves – атаке, оставляющей вдовами двух женщин, – и это был ее пример.
– Какие будут приказы, сэр? – вернул его к реальности голос Буша.
– Спросите капитана Бэдлстоуна, – ответил Хорнблауэр.
Официальный тон немного прочистил голову от кошмара, но тут же новые события потребовали немедленных действий. Палуба под ногами затрещала и содрогнулась: французы выбивали крышку люка. Такие же звуки донеслись с бака, и оттуда раздался голос:
– Капитан, сэр! Они вышибают крышку люка!
– Когда мы высадились, внизу была целая вахта, – сказал Бэдлстоун.
Конечно, это объясняет, почему палубу удалось захватить относительно легко: тридцать вооруженных людей против пятидесяти неготовых и безоружных. Однако отсюда следует, что пятьдесят человек – даже больше, считая тех, кто не несет вахты, – по-прежнему внизу и не намерены сдаваться.
– На бак, и разберитесь с ними, Буш.
Только когда Буш двинулся прочь, Хорнблауэр вспомнил, что пропустил обращение «мистер». Видимо, он совсем не в себе.
– Мы сумеем их удержать, – сказал Бэдлстоун.
Пусть даже французам удастся высадить крышки люков – а дело явно к этому шло, – наружу им не выбраться, пока рядом вооруженные англичане. Однако если постоянно стеречь два люка и пленных у гакаборта, людей, чтобы вести бриг и «Принцессу», останется катастрофически мало.
Дрожащий свет играл с воображением странные шутки: казалось, будто штурвал поворачивается сам по себе. Хорнблауэр шагнул к нему и взялся за рукояти. Вместо того чтобы повернуться плавно, как у всякого судна, лежащего в дрейфе, штурвал сперва не поддался, а в следующий миг крутанулся, не встречая сопротивления.
– Они перерезали тросы рулевого привода, – доложил он Бэдлстоуну.
И тут мощный толчок снизу – как будто в палубу ударили кузнечным молотом – заставил их обоих подпрыгнуть. Ощущение в ногах было такое, будто под ними произошел взрыв.
– Что за черт?.. – спросил Хорнблауэр, но тут палуба вновь содрогнулась, как от удара, и, глянув вниз, он увидел пятнышко света – крохотную дыру с зазубренными краями.
– Прочь отсюда! – крикнул он Бэдлстоуну, пятясь к шпигату. – Они стреляют вверх из ружей!
С расстояния дюйм-два ружейная пуля весом в одну унцию ударяет в палубу, словно сотня кузнечных молотов, и, пройдя через дюймовую доску, сохраняет скорость, при которой по-прежнему может раздробить ногу или даже убить.
– Они догадались, что у штурвала кто-то есть, – сказал Бэдлстоун.
С бака по-прежнему доносился грохот. Теперь под ударами топора задрожала и крышка ближайшего люка.
– Нелегко нам будет вести корабль в Англию, – заметил Бэдлстоун; по белкам глаз было видно, что он устремил на Хорнблауэра вопросительный взгляд.
– Если они не сдадутся, это будет чертовски трудно.
Порой при абордаже деморализованная команда на нижних палубах сдается без боя, но в противном случае одолеть ее очень сложно, и особенно если, как сейчас, на ее стороне численный перевес, а среди запертых внизу людей есть решительные вожаки. Хорнблауэр, разрабатывая план, представлял нынешнюю ситуацию, но даже он не сумел вообразить, что французы будут палить в палубу из ружей.
– Положим, мы сумеем сняться с дрейфа, – сказал он, – но