и та же идея). Скажите, для чего мне тогда жить хорошо, делать добро, если я умру на земле совсем? Без бессмертия-то ведь всё дело в том, чтоб только достигнуть мой срок, и там хоть всё гори. А если так, то почему мне (если я только надеюсь на мою ловкость и ум, чтоб не попасться закону) и не зарезать другого, не ограбить, не обворовать, или почему мне если уж не резать, так прямо не жить на счёт других, в одну свою утробу? Ведь я умру, и всё умрет, ничего не будет!..»
Выходит, Аркадий Иванович в самых потаённых глубинных извивах своей потасканной души всё же робко надеялся на бессмертие не только в виде закоптелой баньки с пауками, на существование Бога, стремился-желал перед свиданием с Ним, как перед свиданием с Дуней, уравновесить пуды своих преступлений, циничных поступков и грехов золотниками предсмертных благодеяний…
Отпустив-таки Дуню с миром, Свидригайлов случайно обратил внимание на револьвер, отброшенный ею, подобрал: там оставались ещё два заряда и один капсюль. К слову, револьвер этот принадлежал некогда самому Свидригайлову и вот, волею случая, отыскал своего хозяина, сохранив для него единственный и последний выстрел. Впрочем, и этот, последний, капсюль мог тоже дать осечку, — и что бы тогда делать стал в наипоследний момент Аркадий Иванович? Об этом можно догадываться: уже имея револьвер в кармане, за несколько часов до самоубийства, Свидригайлов в полночь переходит через мост и «с каким-то особенным любопытством и даже с вопросом посмотрел на чёрную воду Малой Невы…» Вполне вероятно, что, не сработай капсюль, он бы просто-напросто утопился. На верёвку этот господин вряд ли согласился бы, не желая опускаться до уровня своего лакея Филиппа. И ещё один весьма любопытный штрих: перед свиданием с Дуней Свидригайлов для куражу выпивает через не могу бокал шампанского, а вот перед отправлением в Америку весь вечер поит-угощает каждого встречного-поперечного, бродя по трактирам, сам же не выпивает ни глотка — для совершения самоказни кураж ему уже не нужен. В последние часы своей жизни Свидригайлов делает всё для того, чтобы жизнь эта, окружающая земная действительность осточертели ему до крайнего предела, он словно пытается рудименты предсмертного страха подавить-заглушить окончательно непереносимым отвращением к бытию. Хлещет дождь, воет ветер, а он, вымокший до нитки, бродит допоздна по тёмным улицам, по вонючим грязным кабакам, общается с пьяным отребьем, затем снимает «нумер» в замызганной гостинице на окраине города, словно хочет-намеревается въяве представить себе загробную придуманную им убогую вечность: «Он зажег свечу и осмотрел нумер подробнее. Это была клетушка до того маленькая, что даже почти не под рост Свидригайлову, в одно окно; постель очень грязная, простой крашеный стол и стул занимали почти всё пространство. Стены имели вид как бы сколоченных из досок с обшарканными обоями, до того уже пыльными и изодранными, что цвет их (жёлтый) угадать ещё можно было, но рисунка уже нельзя было распознать никакого. Одна часть стены и потолка была срезана накось…» Ну, чем не аналог баньки с пауками? Только здесь и пока Свидригайлова одолевают-мучают не пауки, а мухи и мыши — в кошмарах и наяву. Кошмары же чуть не сводят Аркадия Ивановича с ума, и он заранее знал-предчувствовал, что его будут душить кошмары, однако ж, стремясь набрать-накопить поболее злобного отвращения к жизни, он погружается в кошмарное полузабытье вновь и вновь: то он видит в гробу девочку-самоубийцу, загубленную им, то пытается спасти от холода пятилетнюю малышку, но она вдруг начинает соблазнять его… Поразительна здесь подсознательная реакция закоренелого циника и развратника — даже он ужаснулся: «Как! пятилетняя! — прошептал в настоящем ужасе Свидригайлов, — это… что ж это такое?..»
И — самые последние поступки-деяния Аркадий Ивановича перед отправлением в последний путь, в «вояж»: он проверяет капсюль в револьвере, пишет традиционную вполне дурацкую записку, мол, в смерти своей никого не винит и… ловит муху. Он долго и упорно пытается поймать муху. «Наконец, поймав себя на этом интересном занятии, очнулся, вздрогнул, встал и решительно пошёл из комнаты.» Это — Достоевский! Позже, в «Бесах», он воссоздаст-использует ещё раз подобную психологическую деталь, разовьёт её до поистине философского уровня в сцене самоубийства Матрёши, когда Ставрогин, находясь за стенкой, и зная-догадываясь о том, что происходит в чулане, — сначала также упорно ловит муху, а затем начинает пристально рассматривать «крошечного красненького паучка на листке герани»…
В описании последних минут жизни Свидригайлова есть ещё одна чрезвычайно любопытная деталь, как бы связывающая его с героем повести В. Гюго «Последний день приговорённого к смерти», с Родионом Раскольниковым и, больше того, с самим Достоевским. Французский преступник, которого везут на казнь, в последние мгновения пути пробегает глазами по вывескам на лавках; Раскольников, идя в участок с признанием-повинной (тоже, по существу, на казнь, по крайней мере — своей судьбы), «жадно осматривался направо и налево», вчитываясь в вывески и даже отмечая в них ошибки («Таварищество»); а князь Мышкин в «Идиоте», рассказывая об ощущениях и мыслях человека (самого Достоевского), которого везут к эшафоту, живописует, как ищет он взглядом знакомую вывеску булочника… Видно, запала эта деталь в память писателя-петрашевца! Вот и Свидригайлов по пути к месту самоказни, взглядом то и дело «натыкался на лавочные и овощные вывески и каждую тщательно прочитывал…»
В последнюю решительную минуту Свидригайлов вёл себя хладнокровно, нервами-чувствами своими владел в полной мере. Он даже как-то усмешливо довёл до логического конца свою шутку-эвфемизм про вояж, объявив случайному свидетелю — караульному солдатику-пожарному (Ахиллесу), — что-де едет в Америку и пусть тот так и объяснит потом полиции: поехал, мол, в Америку… И — спустил курок. Осечки не произошло.
Фамилия Свидригайлов отражает противоречивую, изворотливую сущность этого героя. Достоевский, интересуясь историей своего рода (имеющего литовские корни), обратил, вероятно, внимание на этимологический состав фамилии великого литовского князя Швитригайло (Свидригайло): гайл (нем. geil) — похотливый, сладострастный. Кроме того, в одном из фельетонов журнала «Искра» (1861, № 26), который входил в круг чтения Достоевского, шла речь о некоем бесчинствующем в провинции Свидригайлове — личности «отталкивающей» и «омерзительной».
В образе Свидригайлова, в какой-то мере, запечатлён психологический облик одного из обитателей Омского острога — убийцы из дворян Аристова (в «Записках из Мёртвого дома» он выведен как А—в).
Свидригайлова Марфа Петровна
«Преступление и наказание
Жена Аркадия Ивановича Свидригайлова, дальняя родственница Петра Петровича Лужина. Сначала Марфа Петровна появляется на страницах письма Пульхерии Александровны Раскольниковой из Р—й губернии к сыну Родиону Раскольникову: она подслушала в саду, как муж её объясняется в