Павлович и
Дмитрий Фёдорович Карамазовы, отец и сын.
Штрихи к её портрету даются не раз на протяжении романа, но наиболее полно в сцене встречи её с Катериной Ивановной Верховцевой, как бы глазами Алексея Карамазова: «Вот она, эта ужасная женщина — “зверь”, как полчаса назад вырвалось про неё у брата Ивана. И однако же пред ним стояло, казалось бы, самое обыкновенное и простое существо на взгляд, — добрая, милая женщина, положим, красивая, но так похожая на всех других красивых, но “обыкновенных” женщин! Правда, хороша она была очень, очень даже, — русская красота, так многими до страсти любимая. Это была довольно высокого роста женщина, несколько пониже однако Катерины Ивановны (та была уже совсем высокого роста), — полная, с мягкими, как бы неслышными даже движениями тела, как бы тоже изнеженными до какой-то особенной слащавой выделки как и голос её. Она подошла не как Катерина Ивановна — мощною бодрою походкой; напротив неслышно. Ноги её на полу совсем не было слышно. Мягко опустилась она в кресло, мягко прошумев своим пышным чёрным шёлковым платьем и изнеженно кутая свою белую как кипень полную шею и широкие плечи в дорогую чёрную шерстяную шаль. Ей было двадцать два года, и лицо её выражало точь-в-точь этот возраст. Она была очень бела лицом, с высоким бледно-розовым оттенком румянца. Очертание лица её было как бы слишком широко, а нижняя челюсть выходила даже капельку вперед. Верхняя губа была тонка, а нижняя, несколько выдавшаяся, была вдвое полнее и как бы припухла. Но чудеснейшие, обильнейшие тёмно-русые волосы, тёмные соболиные брови и прелестные серо-голубые глаза с длинными ресницами заставили бы непременно самого равнодушного и рассеянного человека, даже где-нибудь в толпе, на гулянье, в давке, вдруг остановиться пред этим лицом и надолго запомнить его. Алёшу поразило всего более в этом лице его детское, простодушное выражение. Она глядела как дитя, радовалась чему-то как дитя, она именно подошла к столу “радуясь” и как бы сейчас чего-то ожидая с самым детским нетерпеливым и доверчивым любопытством. Взгляд её веселил душу, — Алёша это почувствовал. Было и ещё что-то в ней, о чём он не мог или не сумел бы дать отчёт, но что, может быть, и ему сказалось бессознательно, именно опять-таки эта мягкость, нежность движений тела, эта кошачья неслышность этих движений. И однако ж это было мощное и обильное тело. Под шалью сказывались широкие полные плечи, высокая, ещё совсем юношеская грудь. Это тело может быть обещало формы Венеры Милосской, хотя непременно и теперь уже в несколько утрированной пропорции, — это предчувствовалось. Знатоки русской женской красоты могли бы безошибочно предсказать, глядя на Грушеньку, что эта свежая, ещё юношеская красота к тридцати годам потеряет гармонию, расплывётся, самое лицо обрюзгнет, около глаз и на лбу чрезвычайно быстро появятся морщиночки, цвет лица огрубеет, побагровеет может быть, — одним словом, красота на мгновение, красота летучая, которая так часто встречается именно у русской женщины. Алёша, разумеется, не думал об этом, но хоть и очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением и как бы жалея, спрашивал себя: зачем это она так тянет слова и не может говорить натурально? Она делала это очевидно находя в этом растягивании и в усиленно-слащавом оттенении слогов и звуков красоту. Это была конечно лишь дурная привычка дурного тона, свидетельствовавшая о низком воспитании, о пошло усвоенном с детства понимании приличного. И однако же этот выговор и интонация слов представлялись Алёше почти невозможным каким-то противоречием этому детски простодушному и радостному выражению лица, этому тихому, счастливому, как у младенца сиянию глаз!..»
Уже вскоре выясниться, что Грушенька в этой сцене играла свою роль, специально «слащавила», дабы затем ещё сильнее уязвить презрением и насмешкой свою соперницу. Характер же её истинный яснее всего обозначен Повествователем уже в конце романа, в сцене суда над Митей: «Она явилась в залу тоже вся одетая в чёрное, в своей прекрасной чёрной шали на плечах. Плавно, своею неслышною походкой, с маленькою раскачкой, как ходят иногда полные женщины, приблизилась она к балюстраде, пристально смотря на председателя и ни разу не взглянув ни направо, ни налево. По-моему, она была очень хороша собой в ту минуту и вовсе не бледна, как уверяли потом дамы. Уверяли тоже, что у ней было какое-то сосредоточенное и злое лицо. Я думаю только, что она была раздражена и тяжело чувствовала на себе презрительно-любопытные взгляды жадной к скандалу нашей публики. Это был характер гордый, не выносящий презрения, один из таких, которые, чуть лишь заподозрят от кого презрение — тотчас воспламеняются гневом и жаждой отпора. При этом была конечно и робость, и внутренний стыд за эту робость, так что немудрено, что разговор её был неровен, — то гневлив, то презрителен и усиленно груб, то вдруг звучала искренняя сердечная нотка самоосуждения, самообвинения. Иногда же говорила так, как будто летела в какую-то пропасть: “всё де равно, что бы ни вышло, а я всё-таки скажу”…»
В продолжении романа (не написанном втором томе), по свидетельству А. Г. Достоевской (зафиксированном немецкой исследовательницей Н. Гофман в 1889 г.), Грушенька Светлова должна была играть важную роль: Алёша Карамазов, женившись на Лизе Хохлаковой, оставляет её ради грешницы Грушеньки, которая пробудила в нём «карамазовщину»… Предшественницей Грушеньки в какой-то мере была Катерина из ранней повести «Хозяйка» — тоже грешница, пытавшаяся порвать со своим прошлым.
Прототипом Аграфены Александровны Светловой послужила А. И. Меньшова (Шер).
Свидригайлов Аркадий Иванович
«Преступление и наказание»
Помещик; муж Марфы Петровны Свидригайловой. В романе дважды даётся его портрет. В начале: «Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень ещё густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была ещё светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно-пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет…» В конце романа (в 6-й части) портрет повторяется, психологически уточняется, конкретизируется: «Это было какое-то странное лицо, похожее как бы на маску: белое, румяное, с румяными, алыми губами, с светло-белокурою бородой и с довольно ещё густыми белокурыми волосами. Глаза были