меня никакого впечатления, она переменила тактику и заговорила дерзким, насмешливым тоном.
— Вы слетите с места, сударь, я даю вам слово… — говорила она с ироническим задором.
Я только пожимал плечами и попросил, чтобы она открыла мне все ящики, а главным образом — письменный стол, который стоял посреди комнаты.
В нем я нашел письма, которые, несмотря на громкие подписи, показались мне ничего не значащими и банальными, так как я знал по опыту, что повсюду, — как у профессиональных воров, так и у полисменов, — подчас оказываются визитные карточки и письма депутатов.
Признаюсь, содержание этих писем нисколько меня не поразило, даже письмо генерала Тибодена по своей наивной простоте мало чем отличалось от посланий, найденных мной у других интриганов в жанре госпожи Лимузен.
Я предоставил ей полную свободу изливать свои угрозы и даже брань, отнюдь не думая усугублять ее вину оскорблениями, нанесенными должностному лицу при исполнении им обязанностей.
У меня никогда не было привычки взводить еще новые обвинения на тех несчастных, которых мне приходилось арестовывать, за исключением только тех случаев, когда они, в исступлении или по глупости, угрожали мне револьвером. Тогда, чтобы поддержать престиж начальника перед своими агентами, я был вынужден составлять протокол.
Тем не менее я все-таки торопился избавиться от этого потока ругательств, лившегося на меня.
Я сложил в портфель все бумаги, найденные у госпожи Лимузен, и отнес их к господину Граньону. Признаюсь, в этой поспешности я нарушил одно предписание закона, которое, кстати сказать, очень редко применяется.
Закон предписывает занумеровать и составить перечень всех бумаг, захваченных в присутствии обвиняемых или тех лиц, у которых производился обыск. Затем эти бумаги должны быть немедленно опечатаны.
На практике полицейскому чиновнику почти невозможно все это выполнить. На это потребовался бы не один, а двадцать или тридцать начальников сыскной полиции, потому что иногда ему приходится делать до двадцати обысков в день.
По выходе от госпожи Лимузен, я поспешил доставить господину префекту полиции захваченные бумаги, а также привез к нему агента, который разыграл роль Ланглуа.
Господин Граньон и я были того мнения, что эта дерзкая авантюристка познакомит пресловутого Ланглуа с подставными генералами в надежде, что провинциал, не знающий никого в Париже, не заметит ее обмана, самое большее — ее генералы окажутся переодетыми лакеями.
Тем не менее мой агент получил приказание отправиться на следующий день к госпоже Лимузен.
Со своей стороны, я занял свой вчерашний наблюдательный пост в кафе на бульваре, чтобы следить за различными перипетиями организованных мной розысков.
Признаюсь, я был поражен, и мое чувство бывшего офицера оказалось оскорблено, когда я увидел, что из подъезда дома номер 32 вышел не какой-нибудь более или менее экзотический авантюрист, а седой господин, в котором, по его осанке, по седым усам и бородке и по ленточке Почетного легиона в петлицах, нельзя было не признать настоящего военного.
Мой агент был удивлен не менее меня, когда госпожа Лимузен представила его не двум, а одному генералу, которого назвала генералом Кафарелем, помощником начальника Генерального штаба в Военном министерстве!
Я тотчас же отдал приказание двум агентам проследить за этим генералом. Они проводили его вплоть до дверей Военного министерства, и один из них спросил привратника, кто этот господин, только что вошедший.
— Генерал Кафарель, помощник начальника Генерального штаба! — последовал ответ.
Я был ошеломлен.
Итак, французский генерал лично подтвердил какому-то Ланглуа, что гарантирует обещания госпожи Лимузен!
Само собой разумеется, я тотчас же отправился к господину Граньону доложить обо всем случившемся.
Префект полиции не хотел верить, что генерал, которого мы видели, был действительно генерал Кафарель.
Он дал мне понять, что, может быть, переодетый мошенник, заметив, что за ним следят, был настолько дерзок, что вошел в министерство, а привратник, обманутый сходством, ответил, не рассмотрев его хорошенько.
Тем не менее господин Граньон соглашался, что дело очень серьезно, так как (необходимо заметить) в первоначальном доносе был намек, будто госпожа Лимузен намерена продать военные тайны Германии.
Как уже известно, впоследствии разъяснилось, что в этом обвинении не было ни одного слова правды.
Господин Граньон полагал, что должен, прежде всего, уведомить правительство, и отправился к непосредственному своему начальнику, министру внутренних дел, но так как тот был в отсутствии, то пришлось обратиться к господину Рувье, тогдашнему президенту Совета министров, у которого он и попросил инструкций.
Господин Рувье был того мнения, что необходимо послать названного Ланглуа в Военное министерство, чтобы не оставалось никакого сомнения относительно личности генерала Кафареля.
По приказанию Граньона, которое я передал моему агенту, тот написал генералу Кафарелю, что обстоятельства заставляют его немедленно уехать из Парижа и что он просит принять его в министерстве, хотя был воскресный день.
В тот день, а именно 1 сентября, Ланглуа был принят генералом Кафарелем в кабинете помощника начальника Генерального штаба, и мой агент узнал то самое лицо, которому он был представлен госпожой Лимузен.
Кроме того, для большей уверенности и для более тщательного контроля, я послал с ним одного из моих секретарей. На этот раз уже не могло остаться никакого сомнения.
Генерал Кафарель был сообщником или неосторожной жертвой интриганки, при обстоятельствах, опасных для национальной безопасности. Во всяком случае, он сделал промах, приняв Ланглуа. По крайней мере, никто не имел права сказать, что агент, посланный мной, был агентом-подстрекателем.
Тем не менее, чтобы подвести этот случай под рубрику преступлений, предусмотренных сводом законов — если бы даже со стороны генерала Кафареля было какое-нибудь обещание и если бы он выказал свою солидарность с госпожой Лимузен, — все-таки нужно было, чтобы обещания госпожи Лимузен и генерала не оправдали доверия и потерпевший счел бы себя обманутым.
Дело в том, что в своде законов не был предусмотрен подобный случай и не имеется параграфа, определяющего наказание за продажу орденов Почетного легиона.
Пришлось до некоторой степени обойти закон и дать делу такое толкование: будто продавец орденов, действуя произвольно, тайно сбывал чужую собственность.
Господин Граньон отвез рапорт моего агента и, может быть, даже всю папку с бумагами по этому делу к председателю Совета министров и к генералу Феррону. Впрочем, на этот счет я ничего не знаю достоверно. Мне известно только, что впоследствии мой начальник не пожелал ничего сказать перед следственной комиссией и просил министра внутренних дел освободить его от профессиональной тайны.
Но в тот визит Граньон высказал председателю Совета и военному министру, что констатированные факты не должны служить поводом к юридическому преследованию и что, по его мнению, ради чести и достоинства армии, в которой нежелательно подрывать